Об этом теперь коротко и говорил Зулькарней Кулов, выражая трудящимся благодарность от имени партийных, советских организаций республики.

— Мы сделали все, что требовалось от нас,— говорил Кулов с грузовика,— чтобы наши братья и сыновья — бойцы дивизии ушли на фронт подготовленными. Может быть, мы еще долго будем ощущать недостаток в том или другом, потому что отдали все. Зато мы не будем чувствовать угрызений совести. Мы ничего не утаили. Ничего не пожалели для наших воинов. Свыше пяти месяцев мы, можно сказать, грели дивизию за пазухой, делились с бойцами не только одеждой, но и теплом собственного сердца. Мы грели их с надеждой и уверенностью, что они станут стальной защитой советской земли, грудыо загородят путь врагу и выстоят в этой смертельной схватке!

Оголтелые немецко-фашистские орды рвутся на восток. Мы грели наших бойцов за пазухой еще и для того, чтобы они прислушивались к биению нашего сердца, к беспокойному, тревожному биению сердца народов и перед лицом врага не переставали ощущать это биение.

Кулов повернулся лицом в сторону бойцов, как бы обращая свои слова к тем, кто уходит с эшелоном.

— Родные и близкие наши воины! Мы провожаем вас не на праздник, не в гости! Мы провожаем вас на войну, на фронт, на схватку с врагом! И мы ждем от вас подвигов, мужества, доблести, сыновней верности! Мы желаем вам победы, победы и еще раз победы!

И пусть день, когда мы встретим вас, уже славных победителей, будет таким же солнечным, как сегодня, пусть так же будет наполнять наши сердца ничем не омраченное чувство исполненного долга. За победу! За Родину! За Сталина! Ура!

Еще не смолкли бурные аплодисменты и крики, еще Апчара громче всех кричала «ура» и сильнее всех хлопала в ладоши, как Чока, пробравшись через толпу, тронул ее за локоть.

Апчара стрельнула в него глазами — ну чего тебе?— и продолжала аплодировать, восторженно глядя на трибуну и на товарища Кулова.

— Як тебе по поручению начальника политотдела дивизии. Выступи, скажи несколько слов прощания от имени нашей молодежи. Тебе предоставят слово, поняла?

Апчара даже съежилась от страха.

— Ой, нет, нет, Чока, миленький, не надо, я не смогу ничего сказать!

— Комсомольское поручение. Батальонный комиссар Солтан Хуламбаев тоже просит... Ну и я... Два слова всего. Ты же прощаешься с братом. Что ему хочешь сказать, то скажи всем. Ты всегда умела говорить. На собрании — не остановишь...

Неизвестно, чем бы кончился этот разговор, но тут вмешалась Хабиба:

— Со мной спорить целый день можешь и находишь слова, а тут прикидываешься ягненком. Зачем тебе слова, сердце должно говорить. Люди на войну уезжают. Кто знает, кому из них суждено увидеть родных...

— Иди, иди, пока к трибуне проберешься, надумаешь, что сказать,— подтолкнула Апчару и Ирина.

Апчара помнила, как Чока взял ее за руку и потянул к трибуне. Но как она очутилась на грузовике рядом, совсем рядом с товарищем Куловым, и как начала говорить, и что говорила, Апчара не помнила.

Как бы ища поддержки, она посмотрела туда, где минуту назад стояли мать, брат и Ирина, но не увидела никого из них. Откуда-то издалека послышался голос товарища Кулова:

— От имени нашей молодежи слово предоставляется заведующей комсомольской фермой Апчаре Казаноковой.

Перед глазами замелькало и закружилось море женских платков, пилотки резко-защитного цвета, редкие

кубанки, фуражки с синими околышами. Прошло уже несколько секунд тишины, а Апчара все не могла найти первого слова. Толпа понимающе молчала.

— Дорогие наши воины!— Апчара покраснела. На ее щеках появились красные пятна — «флажки», как назы-

вал их Чока.— Брат мой Альбиян!— Голос Апчары креп и становился звонким.— Нам хочется встречать вас, а не провожать. Передо мною одни женские платки и детские головки. Папах мужских не видно. Мужчины на войне. Вы не первые, кто ушел на фронт. Но дай бог,

чтобы после вас, по вашим следам, никто другой не уходил воевать, не оставлял в слезах жен, детей и любимых. Сегодня мы провожаем, отрываем вас от своего сердца. Мы останемся с болью своей. Глядите — земля в цвету! Оделась в лучший свой весенний наряд, как и девушки наши. Глядите — горы стоят, как старики на свадьбе, стоят, как стояли от века. Глядите — вот мы, ваши сестры, матери, жены,— это и есть Родина. Защищайте нас, стойте на пути врага, как умеют стоять горы на пути ветров. Не давайте врагу глумиться над нами, над нашей землей, вы — наша надежда... Слышишь, Альбиян, мой брат родной?.. Слышишь?— Голос Апчары сорвался, непрошеные слезы затмили глаза.

Из толпы совсем рядом подала голос Хабиба:

— Слышит он, дочь моя! Слышит, говори...

Голос матери оказался неожиданным для Апчары. Она растерялась и сбилась, но все уже было сказано, все утонуло в громе рукоплесканий.

Апчара сбежала с трибуны и, раскрасневшаяся, взволнованная, самая счастливая на свете, присоединилась к своим. Альбиян обнял ее, Ирина поздравила, а мать попрекнула:

— Ну вот, а ломалась — «не знаю, что сказать». Я-то лучше знаю твой язычок...

Последним получил слово комдив полковник Кубанцев. Положение у него на трибуне было потруднее, чем у юной ораторши. Он понимал, а вернее, угадывал чутьем опытного военачальника, что если неукомплектованную и недовооруженную дивизию включают в состав действующей армии, значит, к этому вынуждают обстоятельства. Как же он может обещать народу, слушающему его, народу, который отдал этой дивизии все, от хлеба до женских украшений, как обещать ему громких побед и громкой славы? Полковник знает уже не один случай, когда свежие дивизии, вступавшие в эту войну, оказывались перемолотыми за несколько дней и оставались от них только номера, да еще — знамена. Кто даст гарантию, что точно так же не будет перемолота и Национальная кавалерийская дивизия? А ведь собравшиеся ждут от него заверений, что он как комдив сохранит дивизию, доведет ее до Берлина и сам потом вместе с ней вернется сюда же, в родное гнездо, на родную землю.

Комдив говорил зычно. Левую руку он держал на поясе — побаливала еще задетая кость,— а правой непрерывно размахивал, словно разбрасывал свои слова во все стороны.

— Родина не забудет ваших жертв. История золотыми буквами запишет ваш огромный вклад в дело победы над врагом. Воины Национальной дивизии, добиваясь победы малой кровью, отплатят вам за заботу боевыми подвигами во славу отечества. Подпирайте фронт своими плечами, как это делаете вы сейчас, а мы, бойцы и командиры, измотаем, искалечим врага на своей земле, а потом прогоним фашистского зверя и добьем в его собственной берлоге!

Ждите нас с победой! Со скорой победой!

Опять громыхнули «ура» и аплодисменты, но на этот раз к ним примешались крики и истошные вопли женщин. Заиграл горн, подхваченный гудком паровоза. Бойцы, обнимаясь и целуясь с кем попало, побежали к вагонам. Женщины заголосили еще сильнее.

Паровоз запыхтел сначала редко, а потом все чаще и чаще. Состав дернулся и пошел. Полетели по ветру, мгновенно погасая, красные искры. Сначала они вылетали густым снопом, а потом поредели и замерли.

Не так ли будут летать из неведомой дали сначала густо, а потом все реже и реже белые голуби солдатских треугольных писем с обратным адресом: «Действующая армия. Полевая почта номер...»

В ДОЛИНЕ БЕЛЫХ ЯГНЯТ

Привычное всякому машуковцу дедовское название урочища «Долина белых ягнят» ожило и засияло заново, когда там на молочной ферме появились сорок девушек, вчерашних школьниц, в белых косынках и белых фартуках. Целый день звенели девичьи голоса в зеленой долине. Аульские парни, куда бы ни ехали верхом, на заоблачные пастбища, или к табунам лошадей, или, напротив, с гор домой, на побывку, сворачивали с прямого пути и заезжали в Долину белых ягнят.

Командует фермой Апчара. Значит, и сам Чока Му-таев, секретарь райкома комсомола, а по совместительству еще и начальник штаба пастбищ, не упускает случая побывать здесь.