Жду. Взошла луна. Гляжу — лежит. Я снял пиджак — да в него. Не долетел. Лежит медведь по-прежнему. У меня осталась одна пуля в другом стволе. Я все-таки встал, подошел к медведю. Вдруг показалось, что шерсть на загривке вздыбилась и медведь поднимается. Я в него в упор из другого ствола. Пуля попала в плечо, пробила шею, голову и в ухо вышла (это, конечно, я увидел потом, когда свежевал медведя). Дым по шкуре пошел. Я наклонился, поглядел медведю в морду: опять кажется, что живой, — будто искоса смотрит. Только пригляделся, а у него и духу нет. Кровь на носу давно застыла. Он готов был еще с первого выстрела. Давай я его тащить с огорода (там земля мягкая) на камни, чтобы распластать. Тяну, тяну, а он ни с места — такой тяжелый. Закинул я медвежьи лапы к себе на плечи, переваливаю тушу со стороны на сторону, еле перекатил на камни. Снял шкуру, отнес домой.

Пришли домашние, срезали жир, мясо. Взвесили: девять пудов оказалось. Когда потрошили медведя, в брюхе у него было полно чинариков — буковых орехов. Я прежде думал, что это громом поблизости в лесу на буках ветки пообломало, а теперь понял: это он ломал толстые, в руку, ветки. Обломает и давай есть буковые орехи. Как убил его, больше не видел новых сломанных веток.

Особенно люблю охотиться за куницей желтодушкой. Охота за куницей ведется так: один охотник стоит, топориком по стволу постукивает (куница в дупле сидит), а другой караулит с ружьем наизготовку. Ружье дробью заряжено, третьим номером. Первый все выше и выше постукивает, подражает собачьему лаю — пугает куницу. Вот она выскакивает, тут ее и стреляешь. Если промахнешься, начнет она, как птичка, с ветки на ветку перелетать, тогда уж держись — набегаешься. А как угадаешь ладно, хоть одной дробинкой, она и готова.

Прислушиваясь к птичьему гомону, он объясняет мне голоса пернатых:

— Вот слышите: «ки-ки-ки» — это маленький красный дятел кричит. Черный большой дятел кричит иначе. По его голосу я погоду узнаю. На хорошую погоду он туркает: уставится носом в сухое дерево и быстро-быстро затрещит: «тр-р-р». На непогоду он кричит: «ти-и-и», «ти-и-и». Сойка шипит: «кш-ш». Она разно кричит, даже, как наседка квохчет.

Сегодня разнепогодилось. С утра низко нависли облака, Гремит гром, и с редкими перерывами льет обильный дождь.

К полудню небо прояснилось. Но опять наползли тучи, и еще пуще зачастили холодные дождевые капли.

В моей комнате сидит старший наблюдатель кордона Лагерная Григорий Иванович Бессонный и рассказывает о том, как он попал на Кавказ.

— Отец мой — печник. Занимался он и по столярной части. Жили мы в Харьковской губернии, на Кавказ меня привезли семилетним мальчишкой.

Сначала мы приехали в Сочи. Отец поступил сторожем к помещику Губову. Сочи в то время было маленьким селом — домов сорок. Там прожили мы года два, потом перебрались в аул, в пятидесяти километрах вверх по реке Головинке. Это место тогда только населялось, и мы пришли первыми. У нас был верблюд, на нем мы перевозили свое имущество. Пробираться в горы было очень трудно: приходилось раз тридцать переезжать через Головинку туда-сюда.

На новом месте мы построили маленькую хатенку. Питались грушами, яблоками, орехами и каштанами, так как хлеба почти нельзя было купить. Если доставали кое-когда малость муки, собирали черешни, примешивали в тесто и пекли хлеб.

В окрестностях было очень много зверей. Они не давали нам покоя. Вокруг хаты росли фруктовые деревья. Медведи залезали на них каждую ночь и ломали ветки. Пойдешь часов в семь-восемь утра за водой, смотришь: медведь сидит на дереве… Мы очень боялись: отец мой не был охотником.

Раз вышел такой случай. Мать испекла хлеб с черешней и положила его на лавку Возле окна, чтобы он остыл. Дело было вечером, в сумерки, Окна нашей хатенки без стекол, даже рам не было, и мы занавешивали окна разным тряпьем.

Не успела мать отойти от лавки: вдруг видим: кто-то отводит мешок от окна, появляется темная фигура и берет буханку хлеба. Мать подняла тревогу. Мы тоже закричали. Медведь, — это был он, уронил буханку, зафыркал и исчез…

— Здесь зверя было много, — говорит Бессонный, указывая на поляну. — Смотришь, на этом конце пасутся кони, а на том — олени и козы.

Мы с отцом ездили сюда на покос. Бывало, когда косишь, переломаешь несколько кос в день: сюда олени ходили сбрасывать рога. Чтобы очистить поляну, мы в один день вывезли четыре воза оленьих рогов.

По горам ползет дымный туман. Голубые просветы в облаках почти исчезли: будет дождь.

В восемь часов утра мы выехали верхом вместе со старшим наблюдателем Григорием Ивановичем Бессонным. Наш маршрут — пастбище Абаго и гора Тыбга.

Едем берегом реки Малчепы к гребню хребта. Сланцевые берега Малчепы обрывисты. Течение быстрой реки сжато каменными теснинами. На многочисленных порогах вода пенится каскадами, подкапывается под гигантские камни, прыгает через них. В воздух летят радужные брызги.

Подъем все круче. Курчавую зелень дубов сменяет высокий и строгий буковый лес. По сторонам тропы стоят серебристые колонны вековых буков, по-здешнему — чинаре́й. Среди буков попадаются отдельные пихты и грабы. Еще выше, за поясом бука, синеют пихты.

Деревья перевиты лианами. Стволы покрыты изумрудно-зелеными пятнами мха. На ветвях и сучьях повисли седые клоки бородатого лишайника. Кроны многих деревьев сплошь опутаны его косматой гривой.

У подножья старых буков рассыпана треугольная колючая скорлупа разгрызенных полчками чинариков — буковых орехов; сотни зверьков трудились здесь ночью. Полчок — ночное животное. Днем он спит, и недаром его называют сонливой белкой, соней. Ночью, невидимые в темноте, полчки бесшумно пробегают по стволам и ветвям деревьев. Только высоко в кронах слышится их неумолчное «цоканье» и, шурша, падает на землю пустая скорлупа чинариков. Утром полчки забираются в дупла и выходят оттуда лишь после заката солнца. Потому и ловить их просто. Для этого делают закрытый со всех сторон ящик, оставляя небольшое круглое отверстие в одной из боковых стенок. В ящик насыпают древесной трухи и к ночи ставят его под деревом. Наутро в ловушке находят двух-трех серых зверьков; они крепко спят, спрятав носы в пушистые хвосты.

Повсюду вдоль тропы встречаются норы кустарниковой полевки. В траве шныряют ящерицы. Змей не видно. Ниже, в долинах рек Малчепы и Белой, водятся ужи, медянки и небольшие полозы; выше, на субальпийских и альпийских лугах, — красная гадюка Казнакова, красивая и очень ядовитая змея. В поясе вечных снегов она выползает на сугробы и часами греется на солнце.

…Над нами синева вымытого дождем неба. Голубовато-золотые косые столбы солнечного света прорезают лесной полумрак. Местами яркие лучи окрашивают листву деревьев и траву в теплый желтый цвет. Будто обрызганные росой, блестят продолговатые листья рододендронов и лавровишни. Широко развернули свои веера папоротники.

Мы поднялись высоко. Впереди, на вершинах еще далекой Тыбги, белеют снега. Справа и слева от нас, в голубом тумане, сбегают с гор леса.

Из травы вылетел с негромким квохтаньем черный кавказский дрозд. По-змеиному вытягивая шею, с ближней пихты воровато и зло смотрит на нас сойка. Резкий звук ее голоса похож на шипенье кошки. В лесу не умолкают свист и щебетанье птичьей мелюзги: малиновок, зябликов, горихвосток, синиц.

Начался пихтовый лес с островами бука и граба. Все чаще попадается крупнолистый горный клен — явор. На высоте двух тысяч метров стоит старый одинокий тис с густой, низко надвинутой кроной. Короткая хвоя тиса иссиня-черна, и он возвышается среди светлой зелени буков и грабов, как черная пирамида.

Между зеленеющими деревьями лежат поваленные бурей и старостью их соседи и предки. Они покрыты разноцветной чешуей лишайника и мха. Одни из мертвых стволов переплели свои сучья с ветвями живых деревьев и как будто падают и не могут упасть. Другие, сломанные до половины, все еще поднимают над землей оголенные от коры могучие пни. Вокруг торчащих обломков растут молодые побеги. Многие из упавших стволов уже сгнили, но остались вывороченные их корнями холмы земли и сланца. Трава всюду примята оленями и медведями. У самой тропы чернеет полулунием свежевскопанная земля. Это рылся дикий кабан. Рядом четкий оттиск небольших и острых кабаньих копыт.