Будучи опытным инструктором, Джеймс чувствовал себя весьма уверенно в качестве учителя Дианы. Инстинкт подсказывал ему, как легче справиться со своей задачей, вплетая в приятную беседу необходимые наставления. Он не стоял посреди манежа, выкрикивая отрывистые армейские команды, а как бы невзначай, но твердо направлял ее по верному пути.

Его властное обаяние и оптимизм сотворили чудо, и он сумел убедить Диану, что очень скоро он научит ее ездить даже без седла. Час спустя, уже спешившись, она все еще оставалась в его власти. Легкая непринужденная беседа, пересыпанная незамысловатыми шутками, только подчеркивала установившийся между ними молчаливый сговор.

Обучение подвигалось благополучно, и вместе с этим участились телефонные звонки. Джеймс с восторгом замечал, что Диана постоянно нарушает размеренное течение его дней: то она звонит, чтобы назначить время следующей встречи, то — чтобы втиснуть в плотное расписание лишний урок. Теперь они встречались уже раз, а то и два раза в неделю, и с непроизвольно счастливой усмешкой он отмечал про себя, что по большей части никакой особой нужды, с точки зрения их занятий, в этих звонках не было. Но ей, видимо, было необходимо все время поддерживать связь с ним, и он радовался возможности услышать ее голос.

Когда Джеймсу удалось рассеять ее страхи и к Диане вернулись первичные навыки верховой езды и некоторая уверенность, они стали совершать прогулки по Гайд-парку в утренней прохладе. Поначалу в этих прогулках за ними тянулся хвост полицейских и детективов в штатском, но вскоре Диана распорядилась убрать охрану.

Обычно они с Джеймсом ехали впереди, а чуть поодаль — Хейзл Уэст. А далее, держась на приличном расстоянии вместе с детективами, часто ехал генерал-майор сэр Кристофер Эйри, командовавший королевскими войсками. Диане был симпатичен этот высокий обходительный генерал (впоследствии принц Чарльз уволил его из своих личных секретарей, очевидно, из-за слишком явных его симпатий к Диане). У него были прозрачные голубые глаза и гладкие седые волосы, и он являл тот тип представительного, добродушного и веселого, старой закалки государственного деятеля, с которым она чувствовала себя легко и свободно.

Прогуливаясь рысцой по парку, наслаждаясь зрелищем ранних лучей солнца, отражающихся на тихо плещущейся глади Серпентайна, она чувствовала себя счастливой, как еще никогда в жизни. Этим встречам суждено было стать отдушиной, столь необходимой ей в напряженной повседневной жизни.

Она поняла, что доверившись Джеймсу как учителю, она одновременно поверила в него как в человека. С ним она снова смогла вздохнуть свободно и хоть на короткое время сбросить тяжесть с души. Его деликатность и ненавязчивость в обращении оставляли за ней право самой определять степень близости их отношений, и, когда они обсуждали мелкие подробности повседневной жизни, ей уже приходилось сдерживать себя, чтобы не выложить перед ним всю подноготную своего печального существования.

И тогда она предпочла сосредоточиться на выяснении обстоятельств его жизни. «Есть ли у вас подружка?» — спросила она, пытаясь казаться безразличной. Но когда он сказал ей, что никого постоянного у него нет, она облегченно опустила плечи и пошутила, что наверняка скрывается у него где- нибудь целый гарем. Он беззаботно рассказал ей о своей холостяцкой жизни, не подозревая, что мысль о том, что он может утешаться в объятиях другой женщины, ложится новым грузом на ее истерзанную ревностью душу.

Да, ее постигла неудача в браке, но теперь перед ней был мужчина, которого она могла бы сберечь для себя. Она не могла допустить даже мысли о сближении с мужчиной, способным ее отвергнуть, и со временем Джеймс должен будет узнать о каждом часе ее неразделенного одиночества.

И все же ей постоянно приходилось напоминать себе о необходимости сдерживаться, не давать волю своему импульсивному, податливому характеру. Ей не следует рассказывать ему о том, что с ней происходит. Ей не следует открывать ему правду о себе. Она опасалась, что правда может оттолкнуть его. Ее очарование в его глазах померкнет, а она этого не вынесет. Ей важно сохранять видимость беззаботности и беспечной веселости. И чтобы не преградить себе пути к сближению с ним, ей следует поддерживать миф о своей счастливой жизни.

Если бы ей удалось хоть на минуту отвлечься, вырваться из плена собственных представлений о нем, она бы, наверное, раньше поняла, как мало для него значат такие вещи. Ему, с его строгими представлениями о порядочности и четким кодексом чести, мир представлялся окрашенным лишь в черные и белые тона. Друзей во что бы то ни стало нужно защищать.

Этим убеждениям вскоре суждено было подвергнуться суровейшему испытанию на прочность.

У Джеймса с Дианой вошло в привычку после утренней прогулки, спешившись и передав лошадей в надежные руки, заходить в офицерскую столовую выпить по чашке кофе. И эти минуты отдохновения в тесном общении они ценили ничуть не меньше прогулок верхом. Для Дианы находиться в непосредственной близости от Джеймса и отогреваться душой в исходящем от него тепле и покое стало жизненно необходимым.

Однажды, во время одной из таких утренних встреч, она почувствовала, что ей трудно совладать с собой. Ей потребовалось собрать всю свою ускользающую волю, чтобы сохранить бодрый и беззаботный вид. Вдруг показавшееся неуклюжим и тяжелым тело отказывалось ей подчиняться, цепенея от тупой боли, уже ставшей частью ее существа.

Она наблюдала за Джеймсом, с горькой завистью отмечая, как увлечен он лошадьми и своей работой — вернее сказать, самой жизнью. Он казался таким чистым и простым, ничем не отягченным. Конечно, ему живется легче, чем ей. Он живет в светлом мире, где рассудок не занят постоянным самоанализом и волнением по поводу любой перемены настроения и любого проявления чувств. Его эмоциональная жизнь протекала в ровном здоровом ритме, а зигзагообразная линия ее сердечных переживаний, то набирающих сумасшедший темп, то резко замирающих, пугала ее и изматывала.

Еще девочкой, когда к ним в Парк-Хаус съезжались гости, ей уже приходилось ощущать свою обособленность. Все сверстницы казались ей такими храбрыми, жизнестойкими, такими уверенными в себе, их интересовал только телевизор и ужин, а перед тем как юркнуть в постель, они подолгу и старательно распаковывали свои дорожные сумки и кое-как, наспех натягивали ночные рубашки. Казалось, они ничуть не обеспокоены тем, что находятся вдали от дома, пребывая в незыблемой уверенности, что там, в доме, к моменту их возвращения ничего не изменится. Они, убеждала себя юная Диана, пытаясь заглушить голос зависти, не знают, что это такое жить в атмосфере неопределенности, населенной призрачными страхами.

Няням, стремившимся навести порядок и дисциплину в их доме и тем самым восстановить атмосферу устойчивости, утраченную после того, как ее мать Франсис Роуш оставила ее отца, виконта Олторпа, ради приятного во всех отношениях бизнесмена Питера Шанд-Кидда, Диана могла казаться сдержанной и уравновешенной, но сердце ее раздирали страдания. Словно рухнула сама основа ее жизни. Все ценности, ради которых стоило жить — счастливый брак и дружная, шумная семья, преданный до гробовой доски муж, ловящий на лету взгляд и читающий ваши мысли, — все это рассыпалось в прах. Удар, как пощечина, был слишком силен для девочки ее возраста.

Как могла она знать в свои шесть лет, что значительно позже, когда она станет уже достаточно взрослой и обретет душевные силы, глубоко запрятанные обиды и смятение вдруг вырвутся на поверхность, высвобожденные распадом ее собственного брака. А пока, ребенком, не зная, как совладать с душевными драмами, она прятала внутри себя жгучую боль и горькое разочарование, стараясь выглядеть — даже убеждая в этом по мере сил саму себя — вполне счастливой.

Не в ее характере было выказывать обиду. Она понимала, что реветь белугой от недоумения и боли, чтобы чертям в аду стало тошно, или вопить до тех пор, пока боль не рассосется, — нехорошо и ее просто сочтут испорченной и капризной девчонкой. Она отчаянно страдала, но разве у нее есть право, говорила она себе, предаваться своим страданиям, когда ее родители страдают и мучаются не меньше ее.