— Продолжай.

— Хватит с меня. Больше не буду ничего тебе отвечать. Я не способна защитить себя от людей, которые набрасываются на меня как с цепи сорвавшись.

— Скажи, что такого скучного ты видишь в евреях?

— Все или ничего? Не так ли? В нашей беседе мы не находим точек соприкосновения. Сегодня ты либо источаешь мед, либо мечешь громы и молнии.

— Я не мечу громы и молнии — я в смятении, и причина ясна: мне никогда раньше не приходилось сталкиваться с подобными вещами.

— Я не первая женщина нееврейского происхождения, которая замужем за Натаном Цукерманом. Я его четвертая жена.

— Совершенно верно. И все же я никогда раньше не влезал по уши в проблематику смешанных браков. Ты действительно моя четвертая жена, но ты первая из той страны, о которой я практически ничего не знал, если рассматривать эту проблему с точки зрения моего личного благополучия. Скука, ты говоришь? Это знак, которым, как я думаю, отмечены высшие слои английского общества. Им это больше подходит.

Скучные, нудные евреи? Ты должна объяснить это мне. Если судить по моему опыту, обычно становится скучно без евреев. Скажи мне, что такого скучного в евреях для англичан?

— Я непременно скажу тебе, но только если ты будешь говорить спокойно, в рамках доброжелательной полемики, и не будешь затевать вместо этого бессмысленную, разрушительную и болезненную ссору, хотя я вижу, что ты очень хочешь развязать скандал вопреки тому, что я тебе говорю.

— Что такого скучного в евреях?

— Ну как бы это выразить… Меня отталкивают люди, — это только лишь мое личное ощущение, а не идеологически обоснованная позиция; я могу взять себя в руки и по твоему настоянию продолжить эту и так уже затянувшуюся беседу, несмотря на шабли и шампанское. Так вот: меня отталкивают люди, цепляющиеся за свою идентичность только ради самого понятия идентичности. Я не вижу в этом ничего, что было бы достойно восхищения. Вся эта болтовня об идентичности ни к чему не ведет: твоя идентичность начинается там, где ты перестаешь думать, — насколько я себе представляю. Мне кажется, что все этнические группы — будь то евреи или индейцы, которые считают, что они должны поддерживать традиции Карибского бассейна, — осложняют себе жизнь в обществе, где мы пытаемся жить в мире и согласии друг с другом, в той среде, которая сильносильно отличается от их среды.

— Видишь ли, хотя то, что ты говоришь, в каком-то смысле верно отражает суть дела, но выпячивание вашей самости начинает меня раздражать. «Мы» — это кто такие? Люди, мечтающие об идеальном, неразбавленном, целостном и незамутненном обществе, в котором не «воняло» бы другими нациями? Что есть, по-твоему, пропаганда однородности общества, как не очень тонкая форма английского трайбализма — стремления к племенному обособлению? Что для вас невыносимо? Национальные отличия? Это ты цепляешься за свою идентичность только ради нее самой, и судя по тому, что ты говоришь, ты ничем не лучше своей матери.

— Пожалуйста, не надо на меня кричать. Я не могу продолжать разговор с тобой, если ты орешь на меня. Я не говорила о том, что не выношу национальных различий. Конечно же, я толерантна по отношению к национальным различиям, если я чувствую, что они — подлинные. Когда люди становятся антисемитами, или начинают ненавидеть негров за то, что они черные, или становятся анти-все-на-свете на национальной почве, я презираю таких людей, и ты это знаешь. Единственное, что я говорила, — это то, что национальные различия не всегда кажутся подлинными.

— И тебе это не нравится.

— Ну хорошо, я скажу тебе о том, что мне действительно не нравится, поскольку ты до смерти хочешь выдавить это признание из меня, — мне не хочется жить в северной части Лондона, в Хэмпстеде и Хайгейте[132], где я бы чувствовала себя иностранкой, поскольку эти районы для меня — как заграница.

— Что ж, давно пора заняться и этим вопросом.

— Да никакими вопросами я больше не хочу заниматься. Я сказала тебе правду, которую ты жаждал от меня услышать, и если это выводит тебя из себя, моей вины тут нет. И если в результате ты захочешь бросить меня, моей вины тут тоже не будет. Если в конце концов моей злюке сестре все же удастся развалить наш брак, это станет ее большим триумфом. Но не нашим!

— Как приятно слышать, что ты повышаешь голос для доказательства своей правоты, ну прямо как те, от которых дурно пахнет!

— Как это несправедливо с твоей стороны говорить мне такие вещи! Совсем несправедливо!

— Мне хочется, чтобы ты поподробнее рассказала мне о Хэмпстеде и Хайгейте, где ты чувствуешь себя иностранкой. Почему эти районы для тебя как заграница? Потому что они густо заселены евреями? Разве не существует еврейской разновидности английского джентльмена? Бывает же английская разновидность человеческого существа, которую нам приходится выносить, хоть и не без труда…

— Давай не будем отклоняться от темы. Да, там действительно живет много евреев. Людей, принадлежащих к моему поколению, которые во многих отношениях мне ровня: они так же реагируют на события, как и я, вероятно, они учились в таких же школах, что и я, получили высшее образование, как я (здесь я не говорю о религиозном образовании), но у них другой стиль жизни, — я не хочу сказать, что испытываю к ним неприязнь…

— Они просто скучные.

— Да нет, не скучные. Только в их среде я чувствую себя чужой. Когда я нахожусь там, мне кажется, что меня бросили на произвол судьбы, и я сразу начинаю думать, что мне лучше было бы оказаться в каком-нибудь другом месте, где я буду чувствовать себя нормально.

— Сети влиятельных кругов английского общества затягиваются все туже и туже. Так чем же отличается их стиль жизни?

Во время нашего разговора Мария все время лежала на тахте, опираясь на подушку и разглядывая огонь в камине, а также стул, на котором я сидел. Внезапно она вскочила, швырнув подушку на пол. Застежка ее браслета расстегнулась от резкого движения, и мой подарок, на секунду взвившись в воздух, также шлепнулся на пол вслед за подушкой. Она подняла вещицу и, наклонившись вперед, положила ее между нами, на стеклянную гладь кофейного столика.

— Ну конечно же, ты ничего не понял! Сплошное непонимание! Даже у тебя со мной! Почему бы тебе не остановиться наконец? Почему бы не приберечь свое остроумие для новых книг?

— А почему бы тебе не продолжить свои признания и наконец не рассказать мне обо всем, чего, как ты считала, мне не следует знать? Твое молчание, как уже выяснилось, не привело ни к чему хорошему.

— Ну ладно. Ладно. После того как мы устроили переоценку всех ценностей и убедились в том, что все, что бы я ни сказала, оборачивается против меня, все, что я хотела сказать тебе (и это не более чем антропологическая заметка, отступление от темы), это то, что в просторечии очень часто употребляются такие выражения, как «такой-то и такой-то — типичный еврей, до мозга костей», и те, кто произносит такую фразу, вовсе не обязательно должны быть антисемитами.

— А я-то думал, что подобные чувства здесь облекают в более изящные выражения. Значит, в Англии люди говорят такие вещи открыто и напрямик? Неужели это правда?

— Ну конечно же! Зуб даю.

— Приведи, пожалуйста, примеры.

— Почему бы и нет, Натан! Почему бы и нет! Зачем же останавливаться! Вот тебе пример. Ты хочешь промочить горло и заходишь в какое-нибудь питейное заведение в Хэмпстеде, где тебя щедро угощает хозяйка, принося полные тарелки разнообразной еды и чуть ли не насильно наливая тебе один бокал за другим, после чего тебе, вообще-то говоря, становится неловко от ее плещущего через край гостеприимства, обширных комментариев к каждому блюду и неукротимой энергии, — вот в таких случаях посетитель кабачка вполне может сказать: «Ну, это очень по-еврейски». В таком утверждении нет ничего антисемитского, это всего лишь общественное явление, наблюдаемое в гостиных, это универсальный феномен. Так поступают все, и происходит это всегда и везде. Я совершенно уверена, что было такое время, когда даже самый толерантный и просвещенный гражданин мира вроде тебя испытывал искушение заявить: «Ну, это очень по-гойски», и, может быть, относилось бы это ко мне и к тому, что я сделала. Послушай, Натан, — сказала она, слезая с дивана и встав передо мной в своем безупречном зеленом платье, — почему бы тебе не вернуться в Америку, где смешанные браки становятся правильными браками. Все, что происходит между нами, — сплошной абсурд. Наш брак был большой ошибкой, и вина за это целиком и полностью лежит на мне. Американские шиксы — вот что тебе надо, держись за них. Мне не нужно было заставлять тебя возвращаться в Англию вместе со мной. Мне не нужно было ворошить прошлое и рассказывать тебе те вещи про нашу семью, которые ты никогда не будешь в состоянии понять или принять, хотя именно так я и поступила. Мне не нужно было делать ничего из того, что сделано, начиная с самого первого момента, когда я позволила тебе пригласить меня на чашку чая. Наверно, мне лучше было бы остаться со своим мужем и позволить ему запереть меня под замок до конца моей жизни, — ведь нет никакой разницы в том, кто именно посадит тебя под замок, — по крайней мере я смогла бы сохранить семью. Ах, я начинаю жутко злиться сама на себя за то, что, пройдя через ад, я связалась еще с одним человеком, который с трудом переносит то, что я говорю! Я получила хороший урок — и все зря, получила хорошую выучку — и тоже понапрасну. Я оставалась с ним только ради нашей дочери, оставалась с ним, потому что Феба бродила по дому счастливая, будто на лбу у нее было написано: «Папа дома, и это здорово!» Затем, после того как мы встретились, я тупо сказала себе: «А как же я? Вместо мужа — врага в доме — встретить родную душу? Да это совершенно невозможно!» Я прошла сквозь огонь, воду и медные трубы, чтобы выйти за тебя замуж, — это был самый отчаянный поступок в моей жизни. А теперь получается, что ты думаешь, будто существует международный заговор антисионистов и я у них служу наемником. Я давно поняла, что мозги у тебя набекрень, и по сути не вижу большой разницы между тобой и Мордехаем Липманом! Ивой братишка слетел с катушек? Да ты вылитый Генри! Ты такой же, как он! Знаешь, что мне нужно было сделать, несмотря на жуткое отношение мужа ко мне? Мне следовало бы набрать полную грудь воздуха и молчать, смиряясь со всеми его выходками. Но когда ты идешь на компромисс за компромиссом, ты чувствуешь себя бесчестным и трусливым созданием. Но, быть может, компромиссы и означают стадию взросления, а поиски родственной души — сплошной идиотизм! Я не нашла в тебе родственную душу, теперь я в этом окончательно убедилась. Я нашла в тебе Еврея. Впрочем, ты никогда не производил на меня впечатления типичного еврея, но в этом я снова ошиблась. Мне никогда не представлялась до конца вся глубина твоего еврейства. Ты прикидывался рациональным, уравновешенным человеком, тогда как ты всегда был законченным психом. Ты — вылитый Мордехай Липман! Ах какое горе! Я бы сделала аборт, если бы дозволялись аборты на шестом месяце беременности. Теперь я не знаю, что со всем этим делать. Дом мы можем продать, а что касается меня, я бы предпочла остаться одна, если такое будет продолжаться всю жизнь. Я не в состоянии это выносить. На это у меня нет ни моральных, ни физических сил. Как несправедливо с твоей стороны было ополчиться на меня — не я же усадила эту бабу рядом с нами! И в том, что у меня такая мать, я тоже нисколько не виновата, как не виновата и в ее скверном отношении к евреям: она выросла в той среде, где это было принято. Ты думаешь, я ничего не знаю про людей, живущих в нашей стране, или о том, какими недалекими или злыми они могут быть? Я говорю это не в оправдание своей матери, но в ее семье внимание обращали только на собак и на тех, у кого был член, а остальные не заслуживали никакого внимания, поэтому ей приходилось мириться со всем дерьмом, что ее окружало! Она прошла долгий и трудный путь, рассчитывая только на свои силы. Впрочем, как и все мы. Сестер не выбирают, я не виновата в том, что сестра у меня — злыдня, не выбирают и матерей — я не несу ответственности за то, что у меня мать-антисемитка. Ты тоже не выбирал своего брата, который теперь живет в Иудее и таскает на себе пушку, или своего отца, который, судя по твоим же словам, сильно недолюбливал неевреев. Я только хочу тебе напомнить, что моя мать не сказала ничего такого, что могло бы оскорбить тебя, и я не слышала от нее ни единого слова, которое могло бы обидеть меня, когда мы оставались с нею наедине. Когда она впервые увидела тебя на фотографии, что я показала ей, она тихонько пробормотала лишь следующее: «Средиземноморский типаж, не так ли?» И я так же тихо ей ответила: «Видишь ли, мамочка, если рассматривать проблему в глобальном масштабе, сейчас блондины с голубыми глазами попадаются все реже и реже». Она чуть не расплакалась: подумать только, услышать подобные суждения из уст своей милой доченьки! Но видишь ли, как и многими из нас, ею владеют те иллюзии, какие ей нравятся. Однако она очень спокойно реагирует на все, скрывая свои истинные чувства, чтобы ты, разрушитель семейного очага, или любой другой мужчина, что окажется рядом со мной, не был бы огорчен ее отношением к себе, будь он хоть еврей, хоть нееврей. Она не сказала ничего, кроме этой фразы, и была в целом очень мила, что совершенно удивительно для человека, который, как мы знаем, никогда не был юдофилом. И если в тот вечер она была холодна как лед, то это потому, что она такая и есть на самом деле; в то же время она старалась проявлять любезность, насколько могла, — вероятно, потому, что не хочет, чтобы мы с тобой разбежались в разные стороны. Неужели ты думаешь, что она хочет для меня второго развода? Ирония судьбы в том, что именно она оказалась права — не ты и не я с нашей пустой болтовней о возвышенном, а моя фанатичная мамаша. Потому что это очевидно всякому: люди с разным прошлым и разным происхождением никогда и ни в чем не смогут понять друг друга. Это относится и к нам. А ведь раньше мы прекрасно понимали друг друга! Ох уж эта ирония судьбы! Она проявляется во всем. В жизни все поворачивается не так, как ты ожидал. Я не могу сделать еврейскую тему центральной в своей жизни. А ты, к моему удивлению, сделал ее центром своей жизни! Ты, который в Нью-Йорке чуть не подпрыгнул до потолка, когда я назвала евреев расой, теперь собираешься доказать мне, что в генетическом плане вы уникальны! Неужели ты в самом деле думаешь, что твои убеждения по еврейской части, которых, впрочем, я в тебе никогда не замечала, делают тебя несовместимым со мной? Боже мой, Натан, ты же человек, и мне безразлично, еврей ты или нет. Ты просишь меня сказать тебе, что «наш народ» думает о «вашем народе», но когда я пытаюсь сделать это настолько правдиво, насколько могу, не фальсифицируя факты, ты возмущаешься моими словами, как заранее предсказуемыми, будто ты — тупоголовый старый пердун! Ну так вот, я не хочу и не буду терпеть это! Ни за какие коврижки! У меня уже есть одна тупоголовая фанатичка в виде матери. У меня уже есть безумная сестра! И я не выходила замуж за мистера Розенблюма из Норт-Финчли, я вышла замуж за тебя! И я не думаю о тебе как о еврее или как о нееврее, я не хожу туда-сюда, не выкидывая эту мысль из головы, — я думаю о тебе как о тебе. Когда я еду посмотреть, подойдет ли нам новый дом, неужели ты думаешь, что я спрашиваю себя: «Интересно, будет ли мой еврейчик счастлив в нем? Может ли еврей найти счастье в Чизике?» Это ты свихнулся. Быть может, все евреи свихнулись на этой почве. Я могу понять, почему это происходит, я вижу, что они очень уязвимы, что они чувствуют себя чужими и отвергнутыми, и конечно же, с ними, мягко выражаясь, плохо обращаются. Но если и дальше между нами будет возникать непонимание по этому вопросу, если мы будем все время ссориться, сделав еврейскую тему основой нашей жизни, тогда я не хочу жить с тобой, я не смогу жить с тобой. Что касается нашего будущего ребенка, одному только богу известно, как я буду существовать с двумя маленькими детьми, оставшимися без отцов! Но двое детишек в доме на руках у матери-одиночки — это даже лучше, чем то, что происходит сейчас, потому что это слишком глупо. Пожалуйста, возвращайся в Америку, где все любят евреев, — во всяком случае ты так думаешь!