— Ты сожалеешь об этом?

— Я уже говорила тебе: никогда в жизни я еще не была так счастлива, как сейчас: мне нравится быть нелепой женщиной с признаками атавизма, которая не желает утвердиться в этом мире. А Сара работала над собой все это время, изо всех сил пытаясь утвердиться, и всякий раз, когда ей предоставлялась возможность сделать это (я имею в виду реальную возможность добиться успеха, а не пустить пыль в глаза мне или Джорджине), она впадала в жуткую депрессию или ее охватывала ужасная паника.

— И все потому, что она была дочерью сбежавшего из семьи отца?

— Когда мы еще жили дома, каждый раз, одиннадцатого марта, она бродила по саду как безумная, напоминая одну из героинь первого акта «Трех сестер»: «Сегодня ровно год, как отвалил наш папаша!» Она всегда чувствовала, что нам не на кого опереться. И в том, что мать возлагала на нас большие надежды, постоянно присутствовала какая-то неловкость. Она хотела, чтобы мы выросли хорошо образованными людьми; она сделала все возможное, чтобы мы окончили университет, она изо всех сил старалась, чтобы мы получили приличную работу, — все эти потуги казались неуместными и необычными для того мира, в котором жила моя мать, но своими действиями она как бы искупала вину отца перед нами, пытаясь компенсировать то, чего нам недоставало, и в этом сквозила полнейшая безысходность, особенно для Сары.

Это произошло, пока мы ели десерт. Я услышал как одна женщина, нарочито утрируя английские интонации, произнесла:

— Это вызывает у меня полнейшее отвращение!

Я повернул голову, чтобы выяснить, кто именно сказал эту фразу, и увидел крупную седовласую даму, сидевшую футах в десяти от нас на той же банкетке, что и мы, — по всей видимости, она уже заканчивала обед; рядом с ней находился костлявый старик, скорее всего ее муж. Глядя на него, я решил, что у него ничто не вызывало отвращения; нельзя было также сказать, что он целиком отдавался трапезе: похожий на скелет мужчина тихо созерцал бокал с портвейном. Судя по виду этой парочки, они были очень богаты.

Обращаясь ко всему залу, но теперь пристально глядя на нас с Марией, женщина повторила:

— Разве это не отвратительно?

Ее муж, который, присутствуя физически, мыслями витал в других сферах, сидел как истукан, не подавая виду, что ее замечание относится к кому-либо из присутствующих.

Минутой раньше, попавшись на удочку обезоруживающей искренности Марии, я пришел к выводу, что вовсе не она, а «скверная девчонка» Сара старалась обмануть меня и сбить с толку; все, что сказала мне Мария, убедило меня в том, что в наших отношениях ничего не изменилось, поэтому я в порыве нежности протянул к ней руку и двумя пальцами тихо погладил ее по щеке. Я не сделал ничего непристойного, никакого возмутительно откровенного жеста, выражающего похоть, но когда я повернулся и увидел, что на нас пристально смотрят другие посетители, я понял, что именно вызвало их неприязнь: они возмутились не тем, что я публично, на виду у всего ресторана, проявил нежность к своей жене, — они негодовали из-за того, что эта молодая женщина приходилась женой этому человеку.

Можно было подумать, что под столиком нашей соседки проходит высоковольтная линия или она положила в рот что-то отвратительное, так эта пожилая седовласая женщина начала содрогаться от конвульсивных движений, явно имевших определенную последовательность. Будто посылая сигналы сообщнику, она всосала в себя щеки, сжала губы, растянула плоский рот — и наконец, окончательно выйдя из себя от моей наглой выходки, визгливым голосом позвала метрдотеля. Тот прибежал сломя голову — узнать, что случилось.

— Откройте окно, — приказала она ему громким голосом, который был слышен в любом уголке ресторана. — Вы должны немедленно открыть окно: здесь ужасно воняет.

— Вы уверены, мадам? — учтиво спросил метрдотель.

— Совершенно уверена. Здесь стоит непереносимая вонь.

— Мне очень жаль, мадам. Ничего подобного я не заметил.

— Я не желаю ничего с вами обсуждать! Делайте, что вам велят!

Повернувшись к Марии, я спокойно произнес:

— Это я воняю.

Мария была изумлена, хотя сначала данная ситуация даже позабавила ее.

— Ты думаешь, это относится к тебе?

— Ко мне и к тебе заодно.

— Эта женщина либо безумна, — прошептала она, — либо пьяна. А может, это ты пьян.

— Если бы она была безумна, или пьяна, или и то и другое вместе, я мог бы подумать, что ее высказывание не относится ко мне. Но поскольку она продолжает пристально смотреть на меня, вернее на нас с тобой, я должен прийти к заключению, что воняю здесь только я.

— Дорогой мой, да она просто сумасшедшая. Эта смешная и нелепая старуха думает, что кто-то вылил себе за шиворот слишком много духов.

— Это оскорбление на национальной почве, и оно было так задумано. Если она будет продолжать в том же духе, я не собираюсь молча терпеть ее выходки. Ты должна быть готова к тому, что я дам ей отпор.

— Но где тут оскорбление? — удивилась Мария.

— Эманации, исходящие от евреев. Она гиперчувствительна к эманациям, исходящим от евреев. Не делай вид, что ты не понимаешь.

— Это просто смешно. Ты несешь какой-то вздор.

Женщина, сидевшая на банкетке, продолжала свои нападки на евреев:

— От них исходит такой странный запах!

Тут я не выдержал и поднял руку, чтобы привлечь внимание метрдотеля.

— Да, сэр?

Это был серьезный седовласый француз с учтивыми манерами, который, как старомодный психоаналитик, тщательно и непредубежденно взвешивал каждое слово, обращенное к нему. Примерно час тому назад, когда он принимал у нас заказ, я указал Марии на фрейдистскую строгость его поведения: он никак не проявил себя, чтобы воздействовать на наш выбор среди разнообразия специальных блюд, способ приготовления которых он вкратце нам описал.

Я сказал ему:

— Мы с женой прекрасно пообедали и теперь хотели бы спокойно выпить по чашечке кофе, и нам чрезвычайно неприятно, что кто-то из ваших посетителей мешает нам, явно нарываясь на скандал.

— Понимаю, сэр.

— Окно! — диктаторским голосом завопила дама, щелкая пальцами в воздухе. — Сейчас же откройте окно, пока нам всем не стало плохо!

Тут я встал с места, несмотря на увещевания Марии, повторявшей: «Ну пожалуйста, не надо! Она же сумасшедшая!», вышел из-за стола и сделал несколько шагов вперед, к тому месту, где я мог стоять лицом к этой женщине и ее мужу, сидевшим рядышком за столом. Мужчина не обратил на меня, как, впрочем, и на свою жену, никакого внимания, продолжая потягивать портвейн.

— Могу я помочь вам решить ваши проблемы? — спросил я.

— Простите, что? — ответила она, глядя мимо меня пустыми глазами, будто никого рядом с ней не было. — Пожалуйста, оставьте нас в покое.

— Мадам, вы убеждены, что евреи вызывают у вас сильную неприязнь?

— Евреи? — Она повторила это слово несколько раз, будто никогда раньше его не слышала. — Евреи? Ты слышал, что он мне сказал?

— Вы ведете себя очень неприятно, мадам, чрезвычайно неприятно. И ваше поведение выходит за рамки всяких приличий. Если вы будете и дальше кричать о том, что здесь воняет, я попрошу дирекцию ресторана, чтобы они выставили вас из зала.

— Что вы сделаете?

— Я потребую, чтобы вас выкинули отсюда.

Ее конвульсивно дергающееся лицо внезапно помертвело — на секунду мне показалось, что я сумел ее угомонить; и решив, что мне больше не нужно стоять перед ней с угрозами, я с чувством одержанной победы вернулся к своему столику. Щеки у меня пылали — наверняка все лицо покраснело от гнева.

— Я не слишком большой специалист в таких вопросах, — сказал я, снова усаживаясь на свое место. Грегори Пек в «Джентльменском соглашении»[131] делал это лучше.

Мария не разговаривала со мной.

На сей раз, когда я помахал рукой, чтобы нас обслужили, к столику торопливо бросились и официант, и метрдотель.