Хоуи возвратился к земляной насыпи, чтобы снова вонзить лопату в крошащуюся пирамиду, возвышающуюся фута на четыре над краем могилы. Теперь нужно было забросить всю выкопанную землю обратно в яму, пока отцовская могила не сравняется с соседними.
На эту работу у них ушел почти целый час. Пожилые родственники и друзья, которые были не в состоянии копать, помогали молодым, зачерпывая землю пригоршнями и кидая ее на крышку гроба; он тоже не мог заниматься таким тяжелым физическим трудом, и потому эта нелегкая задача выпала на долю Хоуи, четырех сыновей старшего брата и двух его собственных: все шестеро были крепкими, здоровыми парнями лет тридцати или чуть старше, которым такое дело было по плечу. Они разделились на бригады по два человека, чтобы пересыпать землю из кучи в могилу. Каждые несколько минут заступала другая смена, но в какое-то мгновение ему показалось, что работе этой нет конца и они будут вечно топтаться у могилы, закапывая гроб. Лучшее, что он мог сделать, чтобы целиком отдаться непреложной и грубой прямолинейности похорон, — это тихо отойти к краешку могилы и смотреть, как земля, ссыпаясь, постепенно закрывает гроб. Он наблюдал, как земля сравнивается с крышкой гроба, на которой была выточена только звезда Давидова, а затем — как земля закрывает крышку. Теперь его отец будет лежать не только в гробу, но и под тяжестью всей земли, сброшенной на него, и внезапно он увидел губы отца, как если бы не было никакого гроба, как если бы землю сбрасывали прямо на него, забивая грязью рот, засыпая глаза и ноздри, закупоривая уши. Он хотел сказать им, чтобы они сейчас же прекратили работу, хотел крикнуть, чтобы они остановились: он не желал, чтобы его сыновья и племянники покрывали грязью лицо отца, перекрыв все каналы, через которые он всасывал в себя жизнь. Я смотрел на это лицо с самого рождения — прекратите закапывать отцовское лицо! Но мужчины, эти крепкие молодые мужчины, вошли в определенный ритм, и они не могут остановиться и ни за что не прекратят кидать землю, даже если он бросится в разверстую могилу и потребует немедленно остановить похороны. Сейчас их уже ничто не остановит. Они будут продолжать и зароют его прах, если так нужно поступить, чтобы закончить дело. Хоуи отошел в сторону; лоб его покрылся капельками пота. Издали он наблюдал, как шестеро здоровых парней, двоюродных братьев, стремясь поскорее закончить свою работу, орудуют лопатами в неистовом темпе. Они меньше всего походили на плакальщиков, участвующих в древнейшем скорбном ритуале, скорее эти молодые мужчины походили на рабочих прошлого века, закидывающих уголь в плавильную печь.
Старшее поколение, плача, жалось друг к дружке. От земляной пирамиды ничего не осталось. Вперед вышел раввин и, аккуратно разгладив ладонями поверхность земли, взял в руки палку, с помощью которой очертил размеры могилы по рыхлой почве.
Он смотрел, как отец исчезает из этого мира с каждым дюймом покрывающей его земли. Ему пришлось проследить этот постепенный уход до самого конца. Для него это было похоже на вторую смерть, не менее ужасную, чем первая. Внезапно на него нахлынули чувства, уносящие его в воспоминания об отдельных моментах жизни: вот он, отец, берет по очереди на руки каждого из его троих только что родившихся детей: сначала Рэнди, потом Лонни и, наконец, Нэнси — и глядит на младенцев удивленным взглядом, в котором светится тихая радость.
— Ну как ты? — спросила Нэнси, обнимая отца, пока тот глядел на палку, рисующую линии на свежей земле, будто это была детская игра в классики.
Крепко прижав к себе дочь, он сказал:
— Ничего, держусь. — Затем вздохнул и с усмешкой проговорил: — Теперь я знаю, что такое похороны. До сегодняшнего дня я этого не понимал.
— Какой ужас! Никогда такого не испытывала, — прошептала Нэнси.
— И я тоже, — согласился он. — Ну, пошли, что ли, — добавил он и, возглавив траурную процессию, вместе с Нэнси и Хоуи направился к выходу. Он никак не мог избавиться от тяжелых впечатлений: мыслями он еще оставался рядом с могилой, вспоминая все, что видел и о чем думал, хотя ноги вели его прочь.
Пока они стояли у могилы, постепенно заполняемой землей, дул сильный ветер, и еще долго — долго — и после ухода с кладбища, и после возвращения в Нью-Йорк — он чувствовал вкус пыли во рту.
В течение девяти последующих лет его здоровью ничто не угрожало. Раза два за это время он болел, но не смертельно, и, в отличие от мальчика на соседней койке, его заболевания не привели к катастрофическому финалу. Затем, в 1998 году у него подскочило давление, и никакие лекарства ему не помогали, хотя он сменил изрядное количество препаратов. Доктора установили причину: у него произошла закупорка артерии и развилась острая почечная недостаточность, которая привела к частичной потере почечной функции, и ему пришлось лечь в больницу для ангиопластики. И снова ему улыбнулась удача: ему поставили эндопротез, который был проведен к месту закупорки через катетер, вставленный в бедренную артерию, в которой сделали прокол, и далее через аорту.
Ему исполнилось шестьдесят пять, он вышел на пенсию и к тому времени снова, уже в третий раз, был в разводе. Он застраховался по государственной программе охраны здоровья «Медикэр», начал получать пособие по программе социального обеспечения и даже отправился к своему юристу составлять завещание. Составление завещания — это лучший момент старения и, вероятно, даже умирания: составление, затем, по истечении какого-то времени, переписывание, приведение в соответствие с текущими обстоятельствами, а затем — снова обдумывание пунктов, которые следует изменить. Несколькими годами позже, после террористического нападения на международный торговый центр в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года, он все же решил выполнить данное самому себе обещание и переехал из Манхэттена на нью-джерсийское побережье, в деревушку для пенсионеров под названием Старфиш Бич, которая располагалась всего в нескольких милях от приморского городка, где вся его семья отдыхала по месяцу каждое лето. Коттеджи на Старфиш Бич, в основном одноэтажные, представляли собой симпатичные, облицованные галечником домики со светлыми окнами и раздвижными стеклянными дверями, выходящими в уютный внутренний дворик. Выстроенные полукрутом домики, за которыми располагался сад с маленьким прудом, были обнесены живой изгородью. Для удобства пятисот уже немолодых обитателей этого комплекса, занимающего более сотни акров, на прилегающей к кондоминиумам территории были сооружены теннисные корты, красивый сад с беседкой для пикников, спортивный центр, почта, центр социальной помощи, студия керамики, деревообрабатывающая мастерская, маленькая библиотека, компьютерный зал с тремя машинами и одним принтером и вместительный актовый зал, используемый для лекций, концертов и показа слайдов, привезенных супружескими парами из заграничных путешествий. В центре деревни располагался олимпийских размеров открытый бассейн с подогревом; кроме него был и крытый бассейн, поменьше; а также там был еще весьма приличный ресторанчик — в торговом центре в конце главной улицы деревни, а еще книжная лавка, винная лавка, магазин подарков, банк, брокерская контора, риэлтерская служба, юридическая консультация и бензоколонка. До супермаркета было рукой подать, буквально пять минут езды на машине, а если вы были способны передвигаться самостоятельно, как и большинство здешних жителей, вы с легкостью могли одолеть полмили до пешеходной зоны, тянущейся вдоль побережья, и спуститься к широко раскинувшемуся океану, где все лето дежурили спасатели.
Переехав в деревню, он сразу же превратил одну из комнат своего трехкомнатного жилища в мастерскую, и теперь, после ежедневной четырехмильной прогулки вдоль побережья, большую часть дня посвящал воплощению своей давней мечты, в свое удовольствие занимаясь живописью, однако рутинная, однообразная работа не принесла ему желаемого счастья. Он не скучал по Нью-Йорку, если не считать Нэнси: она была любимым ребенком, чье присутствие всегда радовало его; разведясь, дочь осталась одна с четырехлетними близнецами на руках, и он не мог заботиться о ней, защищать и оберегать ее так, как ему хотелось бы. После развода дочери и он, и Феба, равным образом снедаемые тревогой за судьбу Нэнси, пытались вмешаться в ее жизнь и по отдельности проводили с ней гораздо больше времени, чем раньше, особенно когда она уезжала учиться, в колледж на Среднем Западе. Именно там она познакомилась со своим будущим мужем, в ту пору романтически настроенным аспирантом. Этот молодой человек, открыто презиравший все материальные блага и, в частности, рекламный бизнес ее отца, неожиданно для себя обнаружил, что они уже не просто пара влюбленных голубков, предпочитающая всему на свете книги и камерную музыку, — а родители двух шумных близнецов. Его поэтическая натуpa не выдержала неурядиц семейной жизни: условия стали невыносимыми для того, кто в тот момент как раз нуждался в тишине и покое для завершения своего первого романа. Муж обвинил Нэнси в том, что она является причиной всех его несчастий, и заявил, что ему наскучило ее постоянное нытье, будто он подавляет ее материнские чувства. После работы и по выходным он все чаще отсутствовал дома, избегая кутерьмы в их тесном жилище, создаваемой двумя крохотными требовательными существами, которых он зачал по глупости. Когда он окончательно свихнулся от семейной жизни, он забросил работу над книгой и, забыв про свое отцовство, удалился в Миннесоту, чтобы вернуть себе ясность ума и снова начать думать, — на самом деле он просто сбежал от лежавшей на нем ответственности.