— И сколько вы уже здесь работаете?

— Тридцать четыре года. Большой срок. Это хорошая работа. Тихая, спокойная. Дает время подумать. Но работы бывает очень много. У меня уже спина начала болеть. Думаю, когда — нибудь передам дело своему сыну. Может, и очень скоро. Он возьмет дело, а я перееду куда-нибудь в теплые места, где лето круглый год. Не забывайте: я рассказал вам только о том, как роют могилу. А еще нужно ее засыпать. На это уходит около трех часов. Нужно положить обратно слой дерна, и так далее. Но давайте вернемся к самому началу. Я копаю могилу. А сын заканчивает работу. Он выравнивает углы, утаптывает дно, чтобы оно было плоским. Могила роется на глубину шести футов, и когда она готова, на нее любо-дорого посмотреть. Можно спрыгнуть вниз и полюбоваться на нее изнутри. Знаете, что говорил один парень, с которым мы начинали рыть могилы? Он говорил: «Дно ямы должно быть таким ровным, чтобы можно было поставить туда кровать».

Поначалу я смеялся, когда он заявлял такие вещи. Но потом я понял, что он прав: вот перед вами могила, и она должна быть правильно выкопана — ради семьи и ради самого покойника.

— Вы не возражаете, если я постою здесь — посмотрю, как вы работаете?

— А чего это я буду возражать? Работа спорится. Камней вроде нет. Все идет как по маслу.

Он наблюдал, как могильщик втыкает лопату в землю и с легкостью кидает полные совки на фанеру. Каждые три-четыре минуты он брал вилы и зубьями разрыхлял стенки ямы, а потом снова выбирал одну из лопат, чтобы продолжить работу. Время от времени какой-нибудь камешек ударялся о фанеру, но по большей части могильщик извлекал из ямы влажный бурый торф, легко рассыпающийся при падении с лопаты.

Он наблюдал за могильщиком, стоя у соседнего захоронения, — там, где были сложены квадратные куски дерна — те самые, что вернутся назад на раскопанный участок после похорон. Куски дерна были аккуратнейшим образом уложены на фанеру в ожидании своего часа.

Он стоял и стоял, не желая уходить, ведь пока он стоял, ему все время краем глаза была видна родительская могила и надгробный камень. Он желал бы остаться с ними навсегда.

Указывая на каменное надгробие, могильщик произнес:

— Вот этот парень никогда не воевал. Я имею в виду Вторую мировую. Был в японском плену. Чертовски славный мужик. Знавал его еще тогда, когда он приходил навещать свою покойную женушку. Отличный был парень. Вежливый. Такие всегда помогут, если у тебя тачка где-нибудь завязнет.

— Значит, вы были знакомы с теми, кто тут лежит?

— А то! Вот тут похоронен один парнишка, ему было семнадцать. Погиб в автокатастрофе. Сюда до сих пор приходят его дружки, ставят банки с пивом ему на могилу. Или удочку кладут. Он любил ловить рыбу.

Он стряхнул ком земли с лопаты, ударив ее краем о фанеру, а затем снова принялся копать.

— Ага! — проговорил он, глядя на улицу через кладбищенскую ограду. — Вот и она! — Тотчас же положив лопату, могильщик стянул с себя испачканные грязью желтые рабочие перчатки. В первый раз за время их беседы он выпрыгнул из ямы и принялся колотить одним видавшим виды башмаком о другой, чтобы стряхнуть прилипшие к обуви комья грязи. К ним приближалась пожилая чернокожая женщина с клетчатой сумкой-холодильником в одной руке и термосом в другой. На ней были кроссовки, нейлоновые слаксы канареечно-желтого цвета под стать рабочим перчаткам могильщика и клубная голубая куртка на молнии с надписью «Нью-йоркские янки».

Могильщик объяснил ей, указывая на посетителя:

— Вот этот славный джентльмен зашел проведать своих и проговорил со мной все утро.

Кивнув, женщина протянула могильщику сумку-холодильник и термос, он поставил все это рядом с трактором.

— Спасибо, душа моя. А что Арнольд? Все еще спит?

— Он уже встал, — ответила она. — Я приготовила тебе два мясных сандвича и еще колбаску принесла.

— Отлично! Спасибо тебе.

Кивнув еще раз, она повернулась и пошла к выходу, а потом села в машину и уехала.

— Это ваша жена? — спросил он могильщика.

— Это Тельма, — ответил он и с улыбкой добавил: — Она меня кормит.

— Значит, она вам не жена и не мать?

— Ну что вы, сэр! Конечно нет, сэр! Тельма мне не жена и не мать.

— И она приходит сюда по своей воле?

— Знаете, как она говорит? «Делай что должен». Вот вам и вся ее философия. Она в каком — то смысле тоже роет яму, как и я. И ничего тут особенного нет.

— Ну хорошо, вам пора обедать. Поэтому я ухожу. Но прежде чем уйти, я хотел бы задать вам один вопрос: это вы рыли могилы для моих родителей? Они похоронены вон там. Пойдемте, я вам покажу.

Могильщик последовал за ним, и они остановились прямо перед могильным камнем на их семейном участке.

— Вы копали эти могилы? — спросил он могильщика.

— Ну конечно, а кто же еще? — ответил рабочий.

— Ну, тогда я хотел бы отблагодарить вас. Я хотел бы отблагодарить вас за все, что вы рассказали мне, и за то, что четко все объяснили. Вы так подробно и так ясно изложили мне суть дела, что я еще раз хочу сказать вам большое спасибо. Я благодарю вас за долготерпение и благодарю вас за внимание и деликатность, с которой вы рыли могилы для моих родителей. Вы не обидитесь, если я предложу вам немного денег?

— В свое время я уже получил все сполна.

— Да, но мне хотелось бы дать что-нибудь лично для вас и для вашего сына. Знаете, как говорил мой отец? «Давай, пока рука еще горит». — Он сунул ему две пятидесятки, и крупная заскорузлая ладонь могильщика сомкнулась в кулак, зажав скомканные банкноты. Он посмотрел пристально на могильщика, на его добродушное морщинистое лицо, на его усы, на изрытую оспинами черную кожу и подумал, что однажды этот человек будет рыть могилу и для него — могилу с таким ровным дном, что на него можно будет поставить кровать.

Все последующие дни он тосковал, мечтая, чтобы они снова появились перед ним, как по волшебству, но он, теперь уже пожилой человек, думал о них не как о лежащих в могиле костях отца и матери, а как о живых, пышущих здоровьем родителях мальчишки-сорванца, — он пытался воскресить в памяти воспоминания о той поре, когда он ехал в больницу на автобусе, а на коленях у матери покачивалась сумка с «Островом сокровищ» и «Кимом». Он был тогда еще мальчишкой, сорванцом, но благодаря присутствию матери он, скрывая страх, отбросил в сторону все мысли о выброшенном на берег распухшем трупе моряка, которого прямо у него на глазах береговая охрана уносила с затопленного нефтью пляжа.

Рано утром в среду он отправился в больницу для операции на правой сонной артерии. Процедура эта была такой же рутинной, как и в первый раз, когда ему делали операцию на левой артерии. Он долго ждал своей очереди в приемной, пока его не вызвали в операционную, а потом в застиранном больничном халате и бахилах он в сопровождении медсестры отправился на операционный стол. И на этот раз анестезиолог в маске спросил его, какой наркоз он предпочитает, общий или местный, и он попросил дать ему общий, чтобы операцию было легче перенести, чем в первый раз. Те слова, которые сказали ему родительские кости, подняли ему настроение и сделали его неуязвимым. Ему нелегко это далось, но все же он сумел победить свои черные мысли. Ничто не могло повредить ему, ничто не способно было разрушить жизнелюбие мальчишки, который, как маленькая торпеда, нырял в атлантические волны со скал и погружался в океан, уплывая на сотни ярдов от берега. Ничто, никогда — как тогда, когда он выходил на берег, чувствуя запах соленой воды и всем телом ощущая жар пылающего солнца. Дневной свет, думал он, свет, проникающий повсюду, день за днем приходящий к нему летом, его переливающийся блеск и сверкание, отражающееся в живом движении океана, был таким удивительным сокровищем, колоссальным по своей мощи и бесконечно ценным, что он мог смотреть на это оптическое явление сквозь ювелирную лупу, где были выгравированы инициалы его отца, и любоваться этой бесценной, идеальной планетой у себя дома — удивительной планетой Земля достоинством в миллиард, триллион, квадриллион карат! Он шел на операцию в приподнятом настроении, которое не имело ничего общего с обычным унынием и обреченностью, — он желал, чтобы жизнь снова наполнила его, чтобы он снова мог дышать полной грудью. Однако он не проснулся после наркоза. Остановка сердца. Его больше не было. Он освободился от бытия, и теперь, сам того не зная, отправлялся в никуда. Этого-то он и боялся с самого начала.