Написав это, он прошёлся вновь по келии и, как бы что-то вспомнив, начал говорить сам с собою...
— Запамятовал было... Да... да... это было, кажись, января 12... Были мы у заутрени в церкви Св. Воскресения... По прочтении первой кафизмы сел я на место и немного вздремнул... Вдруг вижу себя в Москве, в соборной церкви Успения: полна церковь огня... стоят умершие архиереи... Пётр-митрополит встал из гроба, подошёл к престолу и положил руку свою на Евангелие. То же сделали все архиереи и я... И начал Пётр говорить: «Брат Никон! Говори царю, зачем он св. церковь преобидел, — недвижимыми вещами, нами собранными, бесстрашно хотел завладеть? И не на пользу ему это... Скажи ему, да возвратит взятое, ибо мног гнев Божий навёл на себя того ради: дважды мор[53] был... сколько народа перемерло, и теперь не с кем ему стоять против врагов». Я отвечал: «Не послушает меня, хорошо, если бы кто-нибудь из вас ему явился». — «Судьбы Божии, — продолжал Пётр, — не повелели этому быть. Скажи ему: если тебя не послушает, то, если б кто и из нас явился, и того не послушает... а вот знамение ему, смотри»... По движению руки его я обратился на запад к царскому двору и вижу: стены церковной нет, дворец весь виден, и огонь, который был в церкви, собрался, устремился на царский дворец, и тот запылал... «Если не уцеломудрится, приложатся больше первых казни Божии»... — «Вот, — прервал его какой-то старец, обращаясь ко мне, — теперь двор, который ты купил для церковников[54], царь хочет взять и сделать в нём гостиный двор, мамоны ради своея. Но не порадуется о своём прибытке...»
— Да, так оно всё было, — говорил Никон, садясь, и продолжал писать... — Всё это я ему отписал... Но, пожалуй, он ещё не поверит, а вот я и заключаю грамоту: «Всё это было так, от Бога или мечтанием, — не знаю, но только так было; если же кто подумает человечески, что это я сам собою мыслил, то сожжёт меня оный огонь, который я видел»... Сейчас отправлю это письмо с архимандритом... Посмотрим, коли и оно не поможет, то отрясу прах от ног моих в сих местах.
Он тотчас отправил это письмо в Москву.
XVIII
СВИДАНИЕ
Царь Алексей Михайлович сидит в своей приёмной. Он только что возвратился с соколиной охоты и в отличном расположении духа: его любимый сокол сразу сразил дикую утку, случайно пролетавшую мимо; а тут ещё, по возвращении, он узнал, что царила в интересном положении. Пользуясь этим, и окружающие его бояре, и домашние стараются что-нибудь выпросить и выклянчить, а чтобы иметь решительный успех, каждый старается выставить какой-нибудь особенный подвиг свой.
— Вот, — говорит Морозов, — у всех-то радость: царица зачала... и Господь благословил тебя, чай, сыном... А ты бы, великий государь, повелел на радостях отпустить мне коронных-то у Днепра, сельцо... А я-то первый напророчил...
— Ужо, как справимся с Хмельницким, — улыбается государь.
— А всё моя тётушка, Анна Петровна, — подхватывает Хитрово, — уж как она молилась... так молилась... что в день ея крестной молебны... да с Павлом... аль Паисием митрополитом... да и царица там... и Господь услышал.
— Я Павла в митрополиты крутицкие поставил... а Питирима в новгородские, — самодовольно произнёс царь.
— Уж очинно, очинно все довольны, мудрость твою прославляют, — вставил Морозов, — Аввакума, Никиту, Епифания и других расколоучителей видел, — все так и молятся на тебя и бают: лишь бы нам того зверя Никона прогнать.
Алексей Михайлович вздохнул и вздрогнул: вспомнил он, что счастье покинуло его в военных действиях вместе с удалением Никона, и вот, чтобы перебить эту думу, он обращается к своим собеседникам:
— Слышали вы, какое чудо у меня?
— Нет, не слышали, — отвечает Морозов.
— Привезли мне безрукого мальчика... так он устами иконы пишет... настоящий изограф... Вот его иконки... я его в пауку отдать иконописцу Никите Павловцу... а зовут мальчика Полуэхтом Никифоровым.
— Это диво! — воскликнул Хитрово.
— Да и я впервые слышу о таком диве, — воскликнул Морозов, — к добру, это великий государь; значит, мы согрешили руками, творя иконы, и Господь Бог сподобил тебя иметь иконы, писанные устами.
— Знамение великое... знамение великое, — повторил несколько раз государь, и снова дума: — Вот кабы Никон, он разъяснил бы, что это значит.
Преследует его мысль о Никоне постоянно. Что бы он ни сделал, тотчас совесть говорит ему: а что святейший бы сказал? Недавно уговорил его грек Паисий поставить Павла в митрополиты крутицкие, а крутицкого Питирима в новгородские, но сделано это без благословения патриарха, и оба поста очень важны: первый по древности кафедры, а второй, — так как он наместник патриарший. Но все говорят, что народ благословляет царя за это назначение...
В тот миг является стольник и подаёт пакет.
— От патриарха Никона привёз архимандрит Воскресенского монастыря, — провозглашает он.
Царь уходит в свою комнату, распечатывает трепетными руками пакет и читает письмо. Бледный, со смущённым видом, он возвращается назад и, подавая Хитрово письмо, произносит задыхающимся голосом:
— На, читай... я говорил, что так будет, — он чуть-чуть не анафему шлёт нам за ставленных владык...
— Да что на него глядеть-то! — успокаивает его Морозов.
— Посердится, посердится, тем и кончится, — вставляет Хитрово.
— Пущай бы сердился, — с тревогою произнёс государь, — но вот, коли он бежит, вот это будет теперь не в пору нам: Малороссия отложилась, Литва отпала...
— А вот что, великий государь: дай мне повеление задержать его, где я бы его ни отыскал, и он не уйдёт от меня.
— Даю... даю повеление... напиши несколько грамот... Да только гляди, чтобы волоса с его святой головы не тронуть...
— Слышу, великий государь; пока он патриарх, я обиды ему не учиню.
Грамоты написаны и сданы в руки Хитрово.
Богдан Матвеевич тотчас отправился к Родиону Стрешневу; там он застал и Алмаза Иванова. Обоих их он командировал в разные стороны с поручением следить за проездом или в Малороссию, или в Литву патриарха.
Сам он тотчас же отправился тоже по направлению к Малороссии.
В то время, когда вследствие неосторожного выражения патриарха в его письме были сделаны распоряжения об его задержании на пути, инокиня Наталья сидела в тереме царском и вела с царевною Татьяною беседу:
— Я потеряла надежду, — говорила с отчаяньем царевна, — когда-либо видеть Никона. Все здесь его враги: и никоньяне, и раскольники... Теперь они соединились и все хором поют: собора надоть... сложить с него сан... заточить, а там и сжечь в срубе.
— Боже, что же делать? что же делать? — ломала руки инокиня.
— Я было хотела выйти замуж за князя Пожарского, тогда иное бы дело... Как Морозова Феодосия, я залучила бы к себе и монахов, и монахинь, и попов, и тогда я бы их уничтожила... Теперь что? Сиди в тереме и гляди, как его пытать, мучить, терзать будут. И за что? За то, что спасал два раза Русь от чумы; за то, что создал воинство; за то, что забрал и почти уничтожил Польшу... что присоединил Малую и Белую Русь... И это за спасибо. Теперь ничего не остаётся ему, как только бежать и бежать скорее в Малую Русь... в Киев.
— Не поедет он... знаю я его... Как придётся до дела, он скажет: бежать, значит им уступить, преклониться перед ними... нет — останусь, и останется, — заплакала инокиня. — Я хочу переговорить ещё с царём.
— Поговорить-то можно, но теперь ничего не будет... Царица с Анною Петровною живут душа в душу, и на устах у них, в головах и в сердце — святители Павел да Паисий, Паисий и Павел. Видела ты эти подлые рожи?.. Оба точно бабы в рясах, да с бородами, и чудится мне, точно щёки у них нарумянены... Да что ни слово, то и лесть... А братец мой уши развесит, да слушает их. Государево дело гибнет.