— Будет тогда вечное докончание, коли мы будем у моря, — произнёс решительно Никон.

   — Но царь и бояре хотят брать Ригу, — заметил Матвеев.

   — А я стою за Орешков и за Кексгольм. Коль река и Ладожское озеро будут наши — и море будет наше; там мы соорудим города и ладьи, как было при новгородцах. Брать же Ригу тяжело: там Дела-Гарди, старый воин, и трудно с ним совладеть; из-за моря у него будут и ратники, и пушки, и хлеб, и порох, и всё, что нужно, а нам — подвози ещё из Москвы... И Иван Грозный чуть-чуть не положил там кости.

   — Царь говорит: Рига готовый город...

   — Близок локоть, да не укусишь... Было бы болото, а кулики заведутся: нам нужны Нева и Ладожское озеро.

Несколько минут он ходил в раздумье и, остановившись, с неудовольствием переменил разговор; он знал, что вопреки его желанию поход под Ригу состоится и будет неудачен.

   — Батюшка царь, наш благодетель, сказывал, — обратился он к Матвееву, — что был он в твоей избёнке у Николы и стало царю больно, что ты, Артамон Сергеевич, и местечко-то неважное имеешь, и домишко ветхий. Я и сказывал царю: есть пустошь дворцовая, там и терем можно поставить, и огород развести, и сад, да и службы возвести.

   — Благодарствуем, великий государь и отец наш, за заботы о наших нуждах, вечный богомолец твой. Где же взять казну на обзаведение? Нужно и того и сего; собрались ко мне сотенные гости с хлебом с солью и поклоном, дескать, мы сами соорудим домишко... А я поблагодарил, посул отродясь не брал...

   — Царь и пенязи даст, и людей, и всего, что нужно... камень, лес...

   — Благодарствуем... не заслужил... А коли батюшка царь уж так милостив ко мне, так от царской милости грех отказываться: ведь милость от Бога, аль от царя.

Матвеев при этом низко поклонился патриарху до земли.

   — Я чувствую себя сегодня не так хорошо, — сказал вдруг патриарх.

   — Много работаешь, великий государь и святейший отец наш.

   — Что ж делать! Царь всё взвалил на меня; ни от кого не хочет слушать докладов по делам, окромя меня. Да, хочу тебе показать митру... Я изготовил её ко дню приезда антиохийского патриарха Макария — я жду его с часу на час: митра стоит пять тысяч. Очень она красива. Погляди.

Патриарх открыл ящик, вынул митру и показал её Матвееву.

Тот пришёл в восхищенье: работа была действительно изящная: драгоценные камни, жемчуг и финифть были с большим вкусом распределены на ней.

   — Патриарх антиохийский, — сказал Никон, — возложит на меня эту митру, и тогда лишь я буду настоящим патриархом.

   — Отчего же, святейший отец, ты сам не возложишь её на главу свою — ты же такой святейший, как и антиохийский Макарий.

Это так, Артамон Сергеевич; но как молитва к царю небесному не лишня, так и благословение и рукоположение никогда не бывают лишними, и благодать Божья снизойдёт на меня и наставит меня, как дальше пасти стадо Христово. Притом это нужно для киевского митрополита. Велики были святители, мои предшественники, но они не понимали, что для соединения церквей нужно единство, а не рознь в обрядах и богослужебных книгах. В 1620 году на соборе великий Филарет решил, что кто не крестился погружением, тот должен быть перекрещён, — это теперь препятствует к переходу к нам из других христианских исповеданий, — мы, говорят они, не язычники... а расколоучители погружение отрицают; ну пойди ты... Да, Артамон Сергеевич, много хлопот и забот наделали церкви митрополит Иов и патриархи Филарет и Иосиф. Испортили они книги церковные и ввели соблазн и раскол. Нельзя же оставить это так; при этих порядках ни Белая, ни Малая Русь не будут с нами дети одной и той же церкви. Наши же попы упрямы и только мятеж производят — ничего не хотят знать и слышать.

Когда так говорил Никон, вбежал впопыхах служка и объявил, что дали знать по пути из Киева, что патриарх антиохийский Макарий приближается к Москве.

Никон велел заложить свою колымагу, приказал всему двору своему ехать с ним, распорядился, чтобы начали звон во всех церквах и чтобы все митрополиты, архиереи и архимандриты, находившиеся в то время на Москве, явились в Успенский собор для встречи патриарха. Послал он тоже оповестить об этом царя.

С крестом и евангелием встретил Никон патриарха, облобызался с ним и взял его в свою колымагу.

Москва, услышав трезвон, высыпала на улицу и народ закипел в Кремле у Успенского собора. Царь с боярами явились тоже туда, чтобы встретить гостя и везти его оттуда к царской трапезе.

Едва показалась на площади патриаршая карета, как весь народ пал ниц, а патриархи Макарий и Никон благословляли троеперстно народ.

Это было полное торжество православия, т.е. греко-восточного исповедания.

Другой день был воскресный. Оба патриарха служили, и когда литургия отошла, патриарх антиохийский, благословив Никона, возложил на него патриаршую митру. После возложения патриарх Макарий смиренно пал ниц и поклонился в ноги Никону; Никон сделал то же самое, и они оба поцеловались и прослезились.

Царь и народ в этот миг пали ниц, чтобы принять благословение обоих архипастырей, и когда они оба вышли со светильниками и благословляли народ, то многие в народе рыдали от умиления.

Возложением этим Никон хотел показать и боярам, и народу, и духовенству, что он сидит на патриаршем престоле не только по избранию российского духовенства, но и по венчанию восточной церкви.

Цель была достигнута: все присутствовавшие при этом были сильно поражены, в особенности когда патриархи сели в карету, а царь впереди их верхом указывал им путь ко дворцу, где ожидала их трапеза.

При трапезе царь сидел посередине, а патриархи по бокам.

Высшие сановники царства подносили блюда обедавшим.

За ум и гений большего величия худородному сыну села Вельманова и курмышанину, как называли его раскольники, не могло, кажется, выпасть на земле.

ТОМ ВТОРОЙ

I

НОВЫЙ ИЕРУСАЛИМ

Стоят прекрасные весенние дни 1656 года. Москва в большом движении: колымаги, рыдваны, кибитки, возы, верховые и пешеходы движутся уже несколько дней на новгородскую дорогу. У всех запасы провизии. Проезжают по той же дороге и гости (купцы) с обозами разного съестного и пития. Туда же направляются и множество духовных особ: белого и чёрного духовенства — кто в чём.

Вот и сам царь со всем двором, окружённый огромной свитой и рейтарами, выезжает туда же.

По всей дороге, как видно, ожидали такое всеобщее движенье: повсюду вновь возникшие трактиры, заезды, распродажа съестного и пития.

Едет этой дорогой и царь Алексей Михайлович и на пятидесятой версте от Москвы сворачивает в сторону и видит, неожиданно, над рекой Истрой, на горе, обширный стан.

   — Это Новый Иерусалим! — восклицает он набожно и выходит из своего экипажа. — Нас, — продолжает он, — встретит, верно, святейший патриарх.

Все спешиваются, окружают царя и движутся вперёд.

У подножия горы встречает царя патриарх Никон, окружённый сонмом духовенства, хоругвями и иконами, а впереди его несут животворящий крест.

И царь, и двор, и народ — все падают ниц, патриарх благословляет всех и целуется с царём.

   — Великий государь, — говорит он, — да будет приход твой на это место, где сподобил меня Господь Бог воздвигнуть обитель и храм Воскресения, великим знамением, что цари российские вовеки будут посещать сей храм. Чтобы благодать Царя царствующих на них снизошла и спасала от врагов... Я и всё российское духовенство приветствуем и благословляем тебя. Теперь грядём на место, где предположено сооружение храма и обители: помолимся Господу сил, освятим это место и назовём его «Новый Иерусалим»...

С этими словами Никон двинулся вперёд с животворящим крестом, а за ним царь и народ, и все запели единогласно: «Тебе Бога хвалим»...

Местность была восхитительная: волнистая и в рощах, а у подошвы река Истра живописно извивалась. Приехавшие москвичи расположились по горе шатрами, и посреди их высились шатры — царский и патриарший. Трапеза готовилась и для царя, и для народа.