— Так женись на богатой, — заметил Хитрово.

   — На богатой? — удивился Стрешнев. — Да где же они теперь?.. На Трубецкой? — Да ведь он скареда: за дочь даст медный грош.

   — Есть невеста богатая, — улыбнулся Алмаз, — да не знаю, что дашь за сватовство, а мы с Хитрово дело-то свахляем...

   — Говори, а за подарком дело не станет: любого коня... любое оружие выбирай... — обрадовался Стрешнев.

   — Ишь ты расходился: любого коня... аль меч кладенец... Дашь ты не то, коли высватаем, — расхохотался Алмаз, осклабив белые свои зубы.

   — Ну, говори, не мучь... говори... кто ж невеста?..

   — А царевна Татьяна Михайловна...

   — Да ведь она мне троюродная... Правда, невеста хоть куда... Но царь что скажет, а поп Берендяй...

   — Да, лакомый кусок, — заметил Алмаз. — Ведь царевна Татьяна Фёдоровна, сестра царя Михаила, всё оставила ей: и вотчины, и сёла[29], и всю-то богатую свою движимость, да и отец, и царь наградили её, что станет не только на её век, но и на век её детей.

   — Оно-то вальяжно, — заметил Стрешнев. — Но доселе я называл её: сестрица Таня, а тут вдруг «жена»... Люблю-то очень сестрицу... да и прекрасна она... но увы и ах, выйдет ли за меня? Ведь меня-то она не раз за уши драла, как, бывало, я ненароком в их девичью попаду, покалякать с сенными девчонками... аль за вихры отдерёт... а теперь вдруг жена... Полно, Алмаз, шутки ты шутишь...

   — Не шучу я шутки, не оставаться же такой красавице, да с состояньицем, да царской сестрице, в Христовых невестах. Не хочет царь родниться больше с рабами... так ты же сам из царских, — отец-то твой дядя царю Михаилу.

   — Оно-то так... ну вот и высватай... А красавица Татьяна Михайловна первая в Москве, да умница какая... Да только страшно, откажет... тогда ведь посрамление одно.

   — Нужно так с боку... не прямо... Вот попроси Хитрово, он с тётушкою Анной Петровной своею, а ты с царицей... Коли возьмётся царица, всё пойдёт как по писаному... И умница царица, и знает норов царевен, как с кем что нужно... А царевна уж в таких годках, что и пора... ты же, боярин, первый здесь жених: и молод, и казист, да вотчин и поместьев видимо-невидимо. Поклонись же Хитрово.

   — Отчего же, — сказал Хитрово, — коли можно удружить и службу сослужить, так я и в огонь и в воду. Еду теперь же домой и тётушке скажу, недаром же она и первая сваха, она и с Анной Ильинишной Морозовой покалякает, а там и с царицей.

Когда тётушка Хитрово узнала, что забубённый Стрешнев желает жениться, да ещё на царевне, она тотчас велела заложить свой рыдван и поехала к Анне Ильиничне.

Анна Ильинична немедленно поехала с нею к царице, так как она слышала от неё, что нужно Стрешнева женить, да поскорее.

Явились свахи к царице, и та обрадовалась приезду сестры и свояченицы. Усадила она их в своей опочивальне, велела принести мёду и романеи и давай с ними калякать.

   — А что твой Борис Иванович? — спросила она сестру.

   — Скрипит, — молвила та. — Опосля, значит, похода кости не на месте... старенек стал... кряхтит, что ни на есть, точно баба.

   — Старость не радость, — поддержала её Хитрово.

   — А что князь-то Семён Андреевич Урусов, да князь Никита Иванович Одоевский?

   — Живы-живёхоньки и богомольцы твои, царица милостивая, — сказала сестра её. — Князь Никита Иванович с твоею помощью оправился; умерло-то у него от моровой из дворни 295, а осталось 15...

   — Да, — вставила царица, — нагнали ему вновь из дворцовых сел триста душ, да царь поместьями пожаловал во вновь-то присоединённых областях: в Малой и Белой Руси.

   — А князь Семён Андреевич уж очинно обижен... обойдён, — заметила Хитрово.

   — Царь-то им не совсем... Ведь, дорогая свояченица, новгородские дворяне и дети боярские били на него челом, что он бил их булавою и ослопьем до умертвия, а иных велел бить плетью и кнутом на козле без пощади... иных собирали вешать... Нужна ему рыба, выпустит у дворян-литвян пруды и берёт рыбу руками. В церквах позабирали утварь, снимали колокола, иконы, а в костёлах — срывали ризы с образом, у помещиков позабирали лошадей и кареты[30], и коляски. Царь на него и осерчал. Да и гетман Сапега отписал царю: дескать, коли б не князя Урусова погромы, под высокую царскую руку пошла бы вся Литва.

   — Нечто это взаправду, царица милостивая, — скривила от злобы рот Хитрово. — Родич он наш, вот и поклёпы на него святейшего.

   — Бога не гневи, свояченица ты моя, весь свет это байт, да и самому царю новгородцы били челом о сыске. Правда, святейший в думе перечит, говорит: довольно-де и Хитрово, и Одоевские, и Урусовы царём одарены, но о поклёпах и слыхом не слыхала, и видом не видала. Что же, по-твоему и то хорошо, что он-то, Урусов, в посте мясо жрёт? — Говори, говори...

   — Ахти! — ужаснулась Хитрово.

   — Да, да, жрал и не околел...

   — Коли так... так бы и сказала, царица многомилостивая.

   — Но довольно об этом, — торжествовала царица. — Слыхали ли вы, родненькие, об Родивонушке-то?

   — О каком? — прикинулась Хитрово ничего не ведающей...

   — Да об озорнике-то... троюродном... Стрешневе... Да ведь и твой-то сынок был с ним на кулачном... Срамота одна: окольничий и в кулачный, и с кем? С сыном купецким...

   — Женить надоть. — вставила Хитрово.

   — Женить... знамо... да невесты не валяются, ведь царский он троюродный... Где же ему и невеста здесь под стать? Нужно, чтобы и род был, да и приданое по-царски.

   — Таких здесь и нетути, — заметила сестра царицы.

   — А отыскать бы можно, — как бы про себя произнесла Хитрово.

   — Говори, говори, милая свояченица; да мы уж и с княгиней Долгоруковой, и с княгиней Черкасской перебрали всех и ни одна не подходяща: одна стара, другая молода, одна хороша, да без приданого, одна с приданым, да не хороша, как тёмная ночь: аль горбата, аль курноса, аль ряба. Вот вам, родненькие и все-то московские невесты.

   — А всё отыскать можно, — стояла на своём Хитрово.

   — Коли можно, так говори и не мучь ты моё сердце.

   — А коли скажу, не осерчаешь?

   — Да уж говори, хоша бы и на меня, Господи прости, а озорника надоть женить: пропадёт ни за что... склалдыжник он, и больше ничего.

   — Хоша бы на царевне, да на Татьяне Михайловне. Чем не невеста? Не Христовой же ей невестой быть, не поразмыкать же ей и добра-то своего по монастырям, да по церквам. А Стрешнев, Родивон Матвеевич, свой же человек и своим останется, значит в нашей же семье, — единым духом произнесла Хитрово.

Царица опешила: с этой стороны она не ожидала быть разбитой.

   — А троюродство? — сказала она, одумавшись и спохватившись.

   — Троюродство? — заметила Анна Ильинична Морозова, — можно обойти, царя ты убеди, сестрица, а он святейшего.

Царица покачала головой и произнесла:

   — Да это будет грех, а мой-то в грех не вступится.

   — Попробуй, сестрица, — уговаривала её Морозова.

Подумав немного, царица умилилась:

   — Парочка была бы знатная и завидная. Поговорю сначала со святейшим и коли тот благословит, тогда я с царём побалакаю.

Гости поднялись со своих мест, довольные своим успехом у царицы.

Когда они ушли, царицу взяло сильное раздумье: устроить этот брак нужно во что бы то ни стало.

Она позвала свою боярыню и велела ей тотчас ехать за патриархом.

Никон немедленно явился на её зов. Царица встретила его приветливо, с высоким уважением и спросила, как по церковным правилам: могут ли троюродные брат и сестра быть обвенчаны?

   — Нет, — отвечал патриарх, — по кормчей только можно венчать после четвёртого рождения, а здесь только третье.

При этом патриарх стал объяснять ей это наглядно.

   — А с благословения патриарха? — спросила она.

   — Можно, — отвечал он, — только по свойству и разрешать даже во второй степени, т.е. при втором рождении. О ком же, великая государыня, ты хлопочешь? — спросил он.