Никон, всегда радушный и гостеприимный, ввёл её в подворье и исполнил её желание: ей отведена особая келья, совершенно уединённая, и предложено столоваться безвозмездно.

Исполнив долг гостеприимства и пристроив её, Никон о ней забыл.

Несколько дней спустя, возвратясь откуда-то, он увидел на столе записку. Он прочёл: «Не беспокойся неудачей твоего дела с Ситцким; тяжба начата лишь для того, чтобы ты жил в Москве; дело затянется для твоего же блага: об тебе заботятся сильные люди. Завтра тебя встретит на патриаршем дворе, куда ты собираешься, князь Юрий Ситцкий и сам первый с тобою заговорит: будь с ним ласков, всё к твоему же благу».

Прочитав записку, Никон был удивлён: о том, что он собирается на патриарший двор, знал только окольничий патриарший, князь Вяземский.

Игумен позвал всех служек подворья, расспрашивал: кто приходил и положил грамотку, никто никого не видел.

На другой день Никон только что вошёл в патриарший двор, как навстречу ему показался князь Юрий Ситцкий: он подошёл под благословение игумена, расспрашивал его о Кожеезерском монастыре, о новых заведённых там порядках и обо всём говорил с необыкновенным сочувствием. Никон благодарил его, пригласил его приехать в монастырь и, таким образом, они расстались почти друзьями. У патриарха Никон хотел было говорить о монастырском деле, но после любезной встречи с князем Ситцким у него и язык не повернулся, так что он просил только у патриарха разрешения говорить по церквам в воскресные дни слово. Патриарх разрешил в первое же воскресенье говорить проповедь в присутствии юного царя в Успенском соборе.

Радостный Никон ушёл домой и, войдя в свою келью, нашёл на столе записку: «Говори, — писал ему неизвестный, — о подвижничестве и о Христовых невестах; говори смело и гляди на царскую семью. Ты будешь приглашён царём служить у него заутреню в дворцовой церкви по пятницам».

Никон был удивлён, тем более что прямо от патриарха он возвратился к себе, и откуда неизвестный мог узнать, о чём он будет с тем говорить?

Снова он призвал всех служек, и те клятвенно уверяли, что никого не было и никого они не видели.

С некоторою робостью ожидал Никон воскресного дня и всё время приготовлялся к проповеди; но чем более он повторял и исправлял речь свою, тем хуже у него выходило...

В такой тревоге проходило время, и наконец настало воскресенье.

В соборе собралось много народу, сам царь и двор, за ними приехал патриарх.

После архиерейского торжественного служения вышел на амвон Никон с крестом в руках, перекрестился, поклонился царю, духовенству и народу. Он заговорил: голос его вначале как будто был робок и нерешителен, но мало-помалу воодушевился, и могучие звуки стали разливаться по церкви, овладевая не только слухом слушателей, но их чувствами и всеми нервами.

Когда он кончил, вся царская семья подошла под его благословение, и юный царь попросил его служить у него во дворце по пятницам заутреню; а патриарх подошёл к нему и объявил, что в Новоспасском московском монастыре его архимандрит и игумен будет в следующее воскресенье поставлен во епископы, а он, Никон, будет посвящён в архимандриты и назначен игуменом этого монастыря.

Это были всё милости, которых удостаивались старцы, а он, Никон, имел в это время всего сорок один год.

Голова у него закружилась от такого счастья, и он не знал, что молвить патриарху, но упал только на колени и трижды поклонился в ноги почтенному церковному сановнику.

Патриарх, растроганный этим, нагнулся, помог ему встать и облобызался с ним.

Эта произвело сильное впечатление и на царскую семью, и на народ.

Едва сделался Никон игуменом Новоспасопреображенского монастыря, как ежедневно являлись к нему просители, и он сделался ходатаем и у бояр, и у царя за сирых, обиженных и убогих. Слава о нём так пошла по Москве, что знали путь, по которому он идёт во дворец, и, несмотря на раннюю пору, его ловили на улице, чтобы поговорить с ним или передать ему челобитную.

Само собою разумеется, что, сделавшись приближенным к царю, он тотчас выхлопотал прощение царя всем Хлоповым, Шеиным и Измайловым.

XX

МОСКОВСКИЙ МЯТЕЖ

Не прошло и трёх лет со времени вступления на престол Алексея Михайловича, как при дворе и на Москве совершились большие перемены. Царица Евдокия Лукьяновна месяц спустя после смерти мужа умерла, и дети её остались без надёжного руководителя. Королевич датский Вольдемар возвратился восвояси, оставив неутешную царевну Ирину и двух других царевич оплакивать свою девичью неволю. Юный царь выбрал из двухсот девиц дочь Фёдора Всеволожского, но она упала в обморок и её обвинили в падучей болезни; невесту сослали вместе с родными в Сибирь, а год спустя царь женился на Марье Ильиничне Милославской; через десять же дней Борис Иванович Морозов, несмотря на преклонные свои годы, женился на её сестре.

Морозов управлял в это время государством, и вся родня Милославских, судья земского приказа Леонтий Плещеев и боярин пушкарского приказа Траханиотов, также думный дьяк Чистов производили поборы, теснили и грабили народ.

Недовольных на Москве было много и без того: бояре завидовали Милославским за то, что они попали в царское родства; народ был недоволен за то, что табак, за который резали в прошлое царствование носы, разрешён и сделался царскою монополиею. Морозов сократил дворцовые расходы, оставив большое число придворных слуг и уменьшив жалованье у остальных.

Но хуже всего было то, что всем безусловно лицам, занимающимся торговлей, повелено было быть в посаде, в службе и в тягле наравне с посадскими людьми. В отношении же служилых было сказано, что если они торгуют свыше, нежели 50 руб., то не производить им жалованья.

Притом Морозов вёл открытую дружбу с иностранцем Виниусом, хвалил всё иностранное, а русское хулил, так что на Москве шли слухи, что он кальвинист и что даже при царском дворе хотел-де ввести иностранные порядки. Доказывали это тем, что царь после смерти отца своего вместо сорокадневного траура наложил годовой, по иноземному обычаю, и что органная игра сделалась любимою у царя, так что в оружейной палате даже начали делать органы и распространять их. Обстановка в доме Морозова была тоже на европейский лад.

Всё это волновало народ, а новшества, которые вводил Иосиф в церкви, пугали тоже невежественную массу.

Но это не повело бы к мятежу, если бы не следующая случайность: судья земского приказа Леонтий Плещеев судил какого-то именитого купца Москвы с пристрастием, встрясками и тому подобное, и тот повинился в деле, в котором вся Москва считала его невинным.

Купца казнили, тогда народ 25 мая 1648 года, когда юный царь возвращался из Тройцы в кремль, схватил царскую лошадь за узду и почтительно, на коленях, умолял отрешить Плещеева от должности судьи и поставить на его место человека доброго.

Услышав из уст народа о жестокостях судьи, царь с большою ласкою и со слезами на глазах обещал народу исполнить его требование. Тогда народ проводил царя до крыльца, целуя его руки и стремя его седла.

На крыльце царь простился с народом и вошёл в хоромы.

Едва он скрылся, как из свиты провожавших его верхом несколько придворных, в угождение Плещееву, стали ругать народ, бить и разгонять его нагайками.

Толпа пришла в ярость, разобрала мостовую и бросала в них каменьями; те спаслись во дворце вместе с Плещеевым, который находился в царской свите.

Народ окружил дворец, требуя выдачи Плещеева.

У царя собрался совет провожавших его бояр: судили, рядили, спорили и решили: для успокоения народа отправить судью на казнь.

Послали за палачом.

Окружённого стрельцами Плещеева вывели из дворца и повезли на лобное место. Рассвирепевший же народ вырвал его из рук палача и, умертвив, повлёк его в Москву-реку.

Но толпа после того не разошлась, а ударила в колокола: весь кремль наполнился мятежным народом.

Тогда, окружённый боярами и стрельцами, Борис Иванович Морозов мужественно вышел на красное крыльцо.