— Бачил, Гершко.

   — Буде, Мошко гешефт: вин здесь мабудь от Никона.

   — Мабуть.

Они вошли в подворье, нашли одного из обозных голов и начали с ним торговаться насчёт доставки писем.

Одно письмо было от Мошки в Васильков, к его родственнику Нухиму.

   — А кто поеде в Васильков? — спросил он.

   — Вот дядька Кирилл да его племянник Трохиме, — и ему указали на стоявших в отдалении Кирилла и Марисова.

Мошко подошёл к казакам и стал Кирилла просить взять с собою письмо.

   — А вот, сказал тот, — мий племянник поедет прямо в Васильков, а я в Чигирин, к гетману.

Марисов взял письмо и обещался передать его еврею Нухиму.

Когда Мошко и Гершко вышли из подворья, они прямо направились к малороссийскому приказу.

Они там бояр не застали, и им сказали, что Салтыков бывает лишь раз в неделю в присутствии, по средам.

В среду явились евреи в приказ и объявили государево дело. Они рассказали, что племянник Никона, служащий у дяди в боярских детях, Марисов, без ведома малороссийского приказа, отъехал в Малороссию, в Васильков.

Бояре потолковали между собою и решили, что тот уж в пути, а потому следует лишь Брюховецкому и воеводам дать знать об его задержании и о присылке в Москву.

Тотчас же с гонцом полетели такого содержания грамоты в Малороссию.

Между тем, почти после двухнедельного пути, конный воз казака Кириллы въехал со стороны Киева в Васильков.

Старый город не был расположен, как теперь, внизу на равнине, а на возвышенности, по дороге в Белую Церковь, и был сильно укреплён земляными валами и рвами.

Казачьи хаты с фруктовыми садами и огородами ютились за валом, и посреди города, на площади, виднелись еврейские дома с крытыми заездами.

У одной из хат, окружённой хозяйскими постройками и скирдами хлеба, соломы и сена, остановился казак Кирилл.

Из избы показались старик отец его лет восьмидесяти, жена его, молодица лет тридцати, и несколько белоголовых девочек и мальчиков.

Кирилл поцеловал у отца руку, а жену и детей он долго тискал в своих объятиях.

   — Оце мои казаки... мои есаулы и полковники, — пошутил Кирилл. — Батька, то мий гость... Поступите в хату...

Он повёл гостя в хату. Молодица успела уже вперёд забежать в хату и подала хозяину хлеб. Тот взял хлеб и подал его гостю.

После этого приветствия хозяйка стала из печи ставить разные горшки на стол, но всё же казалось ей мало, и она развела огонь в печи.

Пока хозяйка возилась со стряпнёю, Кирилл с Марисовым вышли из хаты и убрали лошадей.

Когда же они возвратились в хату, там был уже обильнейший ужин: и варёный жидкий горох со свиным салом, и вареники, и курица жареная, а самое главное — целое барильце (бочоночек) доброй старки и основательный стаканчик. Хозяин совершил все церемониалы угощения водкою, т.е. поклонился гостю и всем присутствовавшим и, отпив немного и долив из бочонка, поднёс гостю, потом отцу и жене.

Потом пошла еда, но повторялась церемония водкою очень часто, так что к концу обеда все сделались разговорчивы.

Хозяин рассказывал своей молодице и отцу о Москве и её диковинках, и о гостинцах, какие он привёз оттуда.

Молодица и дети её давно погладывали искоса на привезённые мужем тюки, но из вежливости, ради гостя, не хотели показать любопытства.

Марисов догадался, в чём дело.

   — А я, — сказал он, — увязывал тюки, я и развяжу.

Он поднялся с места и раскрыл тюки...

Молодица бросилась вынимать оттуда вещи, и восторгу не было конца. Ей муж привёз на голову платки, на юбки и кофты разной материи, а детям — сукно на казакины, сапоги и казанские мерлушки на шапки. Отца он тоже не забыл: ему был пояс и сапоги.

Всё это рассматривалось, примерялось, а маленький люд пищал и плясал, в особенности, когда отец вывалил груду вяземских пряников.

Провозились они так до поздней ночи, и когда легли спать, то Кирилл и Марисов скоро заснули. Зато вся казачья семья, возбуждаемая подарками и московскими диковинками, ворочалась на своих ложах, и один мальчик даже с криком и плачем проснулся: ему снилось, что соседний мальчик-шалун отобрал у него прекрасные сапожки, привезённые ему отцом.

Мать встрепенулась, зажгла каганец, и мальчуган до тех пор не угомонился, пока она не показала ему его сапоги. Будущий полковник схватил сапоги в объятия и тут же крепко заснул.

На другой день, едва стало светать, вся казачья семья была уже на ногах.

Зима на дворе стояла крепкая, морозная, и свету было много.

Порасспросил Марисов, где живёт Нухим, и отправился к нему с письмом от Мошки.

   — Благо, — думал он, — порасспрошу его, как попасть в Молдавию, а оттуда доберусь и до Царьграда.

Пришёл он к Нухиму. Лучший заезд принадлежал ему.

Нухим был высокий и худощавый еврей средних лет. На нём был нанковый чёрный, длиннополый, двубортный сюртук; на голове соболья шапка; на ногах белые тонкие чулки и башмаки. Он только что возвратился из школы и на лбу его красовалось богомолье, а на плечах талар.

Встретил он вежливо казака Трохима, как представился ему Марисов, взял от него письмо Мошки и, прочитав его, сказал:

   — Чудной мой Мошка: вин думае, что Москали здесь на вики засядут... и хочет вин для бояр маетности купить... И мене в спилку кличит... А вы звиткиля? — обратился он к Марисову.

   — Я шляхтич, казак подольский... Був в полону у москалей, да дядька выручил... Я у самой границы... молдавской...

   — Добре... так щожь? Вам подводы треба?..

   — Ни, давайте з товарами...

   — Добре, и то можно... На ярманку в Броды и Лемберг идут наши купцы... писле нидили...

Нухим объявил, что он устроил ему попутчиков за то, что он привёз ему письмо от Мошки.

Несколько дней спустя к нему зашёл Нухим и объявил, что попутчики имеются. Собирается целый караван евреев выехать вместе, и так как дороги не безопасны, то они очень рады, что будут иметь казака с собою.

Марисов обрадовался.

   — Кажется, доберусь до Молдавии, — думал он, — а там, что Бог даст.

Начал он снаряжаться в путь, а хозяин его выехал в Чигирин, к гетману.

Несколько дней спустя Нухим к нему зашёл и объявил, что на другой день до света евреи выезжают, и советовал, чтобы он с вечера с вещами явился к главному купцу Хаиму, его соседу, где соберутся все сани евреев.

Марисов простился со своими хозяевами и отправился к Хаиму.

Хаим накормил, напоил его и уложил на почётном месте спать.

Ночью его что-то душит и давит, он просыпается и — не верит глазам: руки и ноги у него скручены, и человек десять драгунов со зверскими лицами требуют, чтобы он следовал за ними.

XXVIII

СТРАСТОТЕРПЕЦ ФЕДОТ МАРИСОВ

В санной кибитке мчат драгуны Марисова, сначала в Канев, а там в Чигирин. Здесь они прямо привозят его в гетманскую канцелярию, к писарю войсковому Степану Гречанину.

Гречанин видел Марисова в Москве, когда он посещал гетмана, и узнал его.

   — Що вы наробыли, — воскликнул он. — Царь отписуе грамоту: вас задержать и отправить назад до Москвы.

   — Ничего я никому не сделал, в царской службе не служил, и могу себе ехать, куда мне угодно: никто возбранить мне не в праве.

Это озадачило писаря.

   — Так выбачайте, вы кажите так и гетману... Я пийду и скажу ему.

Пошёл писарь к гетману. Тот, после сильной попойки, разминал кости и, потягиваясь, кряхтел и зевал на своей постели.

   — А що?.. пане Степане... сердце, го луб ко...

   — Племянника Никона привезли драгуны...

   — Чул... чул... добре... А що вин каже?

   — Вин каже: на служби царской не состою и волен я йхать, куда хочу.

   — А що з ним?

   — Ничого...

   — Да ты там пошукай...

   — Да Бог з ним, пане гетман... Нам що?.. Колыб вин що наробыл на Москви — ино дило. А що з ним, нехай буде з ним. Ничого не отыскали и баста. Федот — племянник патриарха — грих его и выдати москалям...