— Да, сердце, голуб ко, до дому...

   — А Никон з вами еде?

   — Да вы дали слово.

   — Яке?..

   — Слово, що вин поиде з вами.

   — Щось запамятовал?.. Колы я дав слово?

   — Мини... забулы, дядька?..

   — Выбачайте... да я був тогда пьян... Ничого не знаю... Да и знать не хочу... вин с царём як собака гризется, а наша хата з краю: где двое дерутся, там третьему зась...

Марисов понял его ещё прежде и нисколько не удивился его уклончивому ответу.

Он простился с ним и ушёл.

Спустя несколько часов об этом узнала уже царевна Татьяна Михайловна от инокини.

   — Так и он не увидит своей невесты, как своих ушей, — сказала она. — Будет у него, как в сказках говорится: по усам потекло, а в рот не попало.

XXVII

ГРАМОТА НИКОНА ПАТРИАРХУ ЦАРЬГРАДСКОМУ

Узнав от Марисова, что Брюховецкий отказался взять его с собою, Никон упал духом.

   — Все против меня, — воскликнул он. — Уж кто-кто, а хохлы должны бы были быть мне признательны. Я всегда отстаивал их права; а во время польских волнений открыл я им свободный вход и въезд во все наши земли, открыл их духовенству все наши монастыри, раздавал всегда места их святителям... Наконец, не их церковь присоединил к своей, а напротив, свою церковь присоединил к их... И за спасибо они не хотят даже дать уголка в своих монастырях Никону; не хотят довести до Киева, чтобы я мог съездить в Царьград к патриарху, просить его защиты и заступничества против бояр.

В это время вошёл к нему служка его, Иван Шушера[74].

   — Кстати ты, Иван, пришёл, — сказал Никон. — Мне совет твой нужен.

Он рассказал о поступке Брюховецкого.

   — Теперь, — кончил он, — как бы найти, кого бы можно послать в Царьград.

   — Да ехать я-то берусь, уж вернее меня человека не найдёшь, — обиделся Марисов. — Да лишь бы кто взял с собою в Киев, а там перевалим дальше. Вот, кабы кто из людей обозных Брюховецкого да взял меня, — спасибо бы сказал. Мне самому непригоже идти в их стан: ведь, пожалуй, на гетмана самого наткнёшься...

   — Так я пойду, — сказал Иван Шушера.

   — Но ты, Федот, вот что подумай. Как попадёшься, так ведь горе тебе: и пытки, и, быть может, лютая казнь ждёт, — встревожился Никон. — Живым себя не дам, дядюшка, — перекрестился Марисов.

   — Нет, уж лучше грамоты не пошлю в Царьград.

Он отпустил верных своих слуг. Но на другой день явился к нему Марисов, валялся у него в ногах, целовал руки и ноги и молил послать его к патриарху.

Долго Никон не соглашался, но отчаянье и решимость Марисова были так естественны и так убедительны, что патриарх послал Шушеру и велел устроить отъезд его в Киев.

Шушера отправился в Малороссийское подворье.

Отъезд Брюховецкого предполагался в тот же день, а обоз должен был выступить немного позже.

Для Брюховецкого и его свиты были изготовлены экипажи и верховые лошади, и всё это с лёгким обозом должно было единовременно тронуться из Москвы.

На подворье была страшная суматоха: конюхи перебранивались с казаками, начальство с подчинёнными, каждый торопил и ничего не делал, за исключением чёрного люда. Наконец, вся эта орда устроилась и, вместе с выходом на крыльцо гетмана, вскочила на лошадей и тронулась в путь.

Шушера, присутствовавший здесь, удивился одному: сколько добра всякого они вывозят из Москвы.

Когда же поезд отъехал от подворья, он попросил указать ему одного из обозных голов.

   — А вот, Кирилла Давыдович из Василькова, — указал ему на плотного и рослого казака мальчик, которого он спрашивал.

Шушера подошёл к казаку и, приподняв немного шапку, обратился к нему:

   — Дядюшка, уж вы помилуйте, что я к вам...

   — А що маете?

   — Ведь вы из Василькова, Кирилла Давыдович?

   — Васильковский.

   — Видите, целый свет знает вас, вот и я знаю... А имели вы, дядька, племянника?

   — Як же, мал... Да ляхи узяли в плин, да так и згинул, — махнул он рукою.

   — А коли он не пропал, да в живых?

   — Слухайте, хлогщи, — крикнул радостно Кирилл к обозной прислуге, — чулы вы?.. Да вот москаль каже, что мий-то Трохиме, — казак, выбачайте... да в живых... вы знали его, хлопци?

   — Ни, не знали, да бравый був казак... и чулы мы, як вин невирные и ляцкие головы сик.

   — Где же вин, — крикнул радостно казак Кирилл.

   — Ладно, покажем, — произнёс сквозь зубы Шушера. — А теперь, дядька, я проголодался: пойдём в кабак, да там малую толику пропустим на радостях магарыча. А там я тебе всё порасскажу.

Зашли они в ближайший к подворью кабак и, усевшись за штофом, повели беседу.

   — То от мене магарыч, — заметил казак, — во здравие живым, а умершим царствие небесное, — и он огромный стакан пропустил сразу в глотку.

   — А я за ваше здравие, дядька... Да вот что, Кирилл Давыдович. А что вы возьмёте за провоз племянника в Васильков? Он человек денежный, и с него взять-то можно.

   — Як же то да з племянника...

   — Ничего, дядька, я скажу, что я-де заплатил за него.

   — Добре... Да що взять?.. 50 карбованцев, да 50 злотых, да 50 грошей.

   — Эх, дядька, уж много-то вы заломили сразу.

   — Ну, добре... Я ж так, що племянник... Его батька держит мою двоюродную. Ну, поступлю 50 карбованцев, 50 злотых, а уж гроши... Бог з тобою...

Вынимает Шушера огромный мешок, отсчитывает пятьдесят серебряных новеньких рублей и пятьдесят польских пятиалтынных.

   — Яке добро... яке добро... — разбежались глаза казака при виде новеньких рубликов.

Он загромастил их и в кожаный свой мешок опустил в порядке.

   — То буде жинце, — говорил он, укладывая рубли, — а то диткам на всяку всячину, — указал он на пятиалтынные.

Когда он окончил это дело, и кошелёк его опустился, как в пропасть, в карман его широких шаровар, Шушера налил по большому стакану водки, и они осушили штоф.

Шушера велел подать и другой штоф. Когда его подали, он спросил:

   — А как вы, Кирилл Давыдович, поедете?

   — Пойдут, — сказал он, — два обоза: один с поклажею, другой с киньями. Я с киньскими.

   — Значит, вам нечего первого дожидаться.

   — Ни, гетман наказал поспешать с киньми: дома отдохнуть.

   — Да, я забыл, дядька, як зовут вашего племянника.

   — А я не казав?

   — Ни...

   — Трохиме... да Трохиме...

   — А мой-то — Федот...

   — Як?.. Да ты казав, що то мий, мий Трохиме...

   — Вижу я вас бравого казака, точно такой, как мой. Ну и думаю, должен быть его родичь аль дядя... Жаль... так уж пожалуйте деньги назад.

   — Шкода!.. Як то можно... таке добро... Жинка и дитки що скажут?

   — Нечего делать, дядька, ведь мой-то Федот, а ваш Трихиме.

   — Нехай твий буде Трохиме... Нехай буде мий... Мини буйдаже.

   — Коли так, ладно... Завтра я с ним к вечеру приеду к тебе.

   — Добре! Нехай каже, що вин мий племянник.

   — Ладно.

Они выпили ещё по стакану и расстались.

На другой день к вечеру явились Шушерин и Марисов в Малороссийское подворье.

Встреча Марисова и Кирилла была точно долго не видавших друг друга родственников, и расспросам не было конца, так что спутники-казаки Кирилла и не заподозрили ничего.

На другой день, часов в девять, обозы должны были тронуться из Москвы.

Шушерин переночевал с Марисовым в подворье и рано утром, простившись с ним, пустился обратно в Новый Иерусалим.

В то время, когда он выходил из подворья, у ворот ему повстречались Мошко и Гершко. После историй, затеянных ими у патриарха, они поселились в Москве и занимались здесь разными гешефтами с боярами, которых они обирали.

Теперь они набрали много писем в Москве к разным лицам, проживавшим в Украине, и посредством малороссийского обоза хотели их отправить туда.

   — Мошко, чи ты бачил? Шушера був тут...