— Вот куда метнул... Вот предерзость... Себя с Христом сравнивает! — вознегодовали присутствующие.

Алмаз продолжал читать:

«Мы твоему благородию покажем, како Господу свидетельствующу: приемляй вас меня приемлет и слушайся вас, меня слушает. Во имя Господне приими нас и дому отверзи двери, да мзда твоя по всему не отменит. Эго написал я твоему царскому величеству не от себя что-либо, мы не корчемствуем слово Божье, но от чистоты, яко от Бога, пред Богом о Христе глаголем, ни от прелести, ни от нечистоты, ниже лестью сице глаголем, не яко человекам угождающе, но Богу, искушающему сердца наши. Аминь».

Как кончил Алмаз, поднялась точно буря:

   — Весь собор и святителей назвал он корчемниками слова Божия...

   — Всех советников назвал льстецами и нечистью... а сам-де точно апостол святой...

   — Святоша!

   — Наглец!

   — Да ему казни мало!..

Царь недоумевал, что делать. Тут митрополит Павел, видя всеобщее негодование, предложил царю, что он поедет и уладит дело, тем более что Матвеев ему шепнул, что с ним пойдёт много стрельцов.

Царь согласился на предложение Павла, и тот с боярами и со стрельцами двинулся к собору.

Войдя в церковь, Павел объявил Никону:

   — Письмо твоё великому государю донесено. Он, власти и бояре письмо твоё выслушали; а ты, патриарх, из соборной церкви ступай в Воскресенский монастырь по-прежнему.

Никон ничего не ответил, приложился лишь к образам, взял посох митрополита Петра и пошёл к дверям.

   — Оставь посох, — крикнули ему бояре.

   — Отнимите силою, — отвечал Никон и вышел из церкви.

Ночь была тёмная, небо звёздно. На востоке сияла большая комета и огромный хвост её висел над Москвою по направлению к западу. Посреди хвоста виднелась тёмная полоса[62].

Никон поглядел с минуту на это чудное явление и прежде, нежели сесть в сани, стал отрясать ноги, произнося внятно и грозно:

   — Иде же аще не приемлют вас, исходя из града того, и прах, прилипавший к ногам вашим, отрясите во свидетельство на неё.

   — Мы этот прах подметём, — воскликнул Артамон Сергеевич Матвеев[63].

   — Да разметёт Господь Бог вас оною божественною метлою, иже является на дни многи, — пророчески произнёс Никон, указывая на величественный хвост кометы...

Сани помчались.

Дмитрий Долгорукий и Матвеев провожали его до земляного города; въехав сюда, они остановились, чтобы проститься с патриархом.

   — Великий государь велел у тебя, святейшего патриарха, благословения и прощения просить.

   — Бог его простит, если не от него смута, — отвечал Никон.

   — Какая смута? — произнёс Долгорукий.

   — Ведь я по вести приезжал, — возразил Никон.

Лошади тронулись, и Никон уехал.

   — Он по вести приезжал, — удивились бояре, — нужно царю оповестить.

Между тем слова, произнесённые о комете, сильно взволновали всех, в особенности Матвеева; они были пророческими в отношении его и стрельцов.

Матвеев впоследствии погиб в первый стрелецкий бунт, а стрельцы уничтожены Петром.

XXIV

КОЗЛИЩЕ ОТПУЩЕНИЯ[64]

С нетерпением царь ожидал возвращения Долгорукова и Матвеева, чтобы узнать подробности отъезда Никона, — тем более, что ему передали прежде возвратившиеся к нему из Собора Стрешнев, Алмаз и митрополит Павел о пророчестве патриарха по случаю кометы. Религиозный Алексей Михайлович хотел знать, дал ли ему благословение Никон и возвратил ли он посох митрополита Петра.

Князь Долгоруков сообщил ему последние слова Никона, т.е., что он приехал по извещению и, что если не от царя смута, то Бог его простит, и что посох он взял с собою.

Исчезновение из Успенского собора посоха митрополита Петра, на который народ глядел как на святыню, не осталось бы в секрете, и царю вообразилось, как только Москва проснётся, то это сделается тотчас известным и поведёт Бог знает к чему.

Митрополит Павел, архимандрит чудовский, его приверженец Иоаким, Стрешнев и Алмаз взялись догонять Никона и отнять у него посох.

   — Только без насилия, — присовокупил государь.

Им тотчас дали царских лошадей, конвой рейтаров и они помчались к «Новому Иерусалиму».

Раздосадован был Алексей Михайлович всею этой пустозвонною передрягою.

Зашёл он поэтому к Татьяне Михайловне объясниться с нею и душу отвести.

Царевна как будто ожидала его: она встретила его одетая, но сильно встревоженная. Глаза её были заплаканы, щёки горели.

   — Ну, что, братец? — воскликнула она, увидев его.

   — Всё пропало, — вздохнул Алексей Михайлович, опускаясь на стул.

   — Не пугай меня... Что случилось?.. Ведь патриарх здесь... в Успенском... служит...

   — Нет... уехал...

   — Как уехал?

   — Смирился и уехал... вернулся в «Новый Иерусалим»... Не ожидал я этого; ему нужно было настоять на своём: велеть звонить, созвать народ и ехать потом в патриаршие палаты...

   — А он смирился пред боярами и уехал?..

   — Уехал, — простонал государь, — и что я буду делать без него? Снова я одинок, не с кем посоветоваться, не с кем переговорить по сердцу... Не соправителя они лишили меня, не сотрудника, а собинного друга — друга, который печаль мою утолят, который мужество мне вселял... А здесь война, бесконечная война, всюду голод... а тут боярские порядки и расправы губят тысячи людей, — всюду плачь, уныние... Боже, Боже, неужели ты не пособишь мне?..

   — Отчего же, братец, ты не вызовешь прямо к себе патриарха! зачем слушаться бояр?..

   — Слушай, от тебя я не имею тайн, и ты, наверно, поймёшь мою кажущуюся нерешительность... Едва Никон удалился, бояре захватили всю власть в свои руки, и захватили её так ловко, что и я сам того не заметил. Стали они сначала выпрашивать поместья и забрали что ни на есть лучшие земли даже в Малой и Белой Руси. Теперь есть между ними такие, что богаче меня, хотя бы и Морозовы: по двести пятьдесят тысяч оброку имеют... А с богатством приходит и сила... Доносили мне, что сносится с боярами и Ян Казимир, и король свейский, — оба хотят царствовать на Москве... Я и боюсь измены... Помнят же ещё теперь москвичи, да и многие на Руси, что крест Владиславу целовали... А тут на беду Алёшенька, хотя мальчик умненький, да хиленький, a Фёдорушка ещё мал. Боюсь, коли будет измена, аль я умру, то не минёт мой дом участи Годуновых... Вот чего я боюсь, Танюшка, вот что сердце мне надрывает... а тут святейший вздумал смиряться... Того же забыл он, что патриархи восточные на пути уж, и коли они приедут на Москву, то дело Никона погибнет: заедят его на соборе и святители, и бояре.

   — Боже, Боже, велела же я Зюзину писать толково да от имени Матвеева и Нащокина, — сорвалось с языка Татьяны Михайловны.

   — Так это ты оповестила его?..

   — Да кто же, окромя меня?.. Знаю я все твои думы, всё твоё сердце, все твои тайны, братец, — кому же и писать, как не мне?

   — Но погубила ты, сестрица, Зюзина.

   — Как?

   — Да так... Патриарх объявил боярам, что он приехал по его извещению, что он отдаст им письмо.

   — Боже... Господи... Неужели он это сделает?.. Никон в монастыре совсем с ума спятил: вместо того, чтобы идти по письму, он Зюзина выдаёт... Не верю.

   — Но хуже всего, — вздохнул государь, — что бояре будут пытать Зюзина, и тот выдаст тебя.

   — Пущай, пущай... я бы хотела... пущай... Тогда, братец, вызови Никона и сам посади его снова на престол.

   — Сестрица, да возможно ли это? Да знаешь ли ты, что в тот же день измена ждёт нас и на Москве, и на Руси...

   — Не боюсь я измены... Я тогда сама поеду за Никоном... привезу его к Успению... ударим в колокол... соберётся народ... и я, первая, сама пойду на бояр, и горе им: пламя охватит их жиль... Разорим мы их вороньи гнезда и выжжем даже место, чтобы следа не осталось...