При допросе этом обе стороны наговорили дерзости: послы Никону, а Никон правительству.

В заключение же послы объявили Никону, что к восточным патриархам отправляется грек Мелетий для приглашения восточных патриархов в Москву, и что им же посланы вопросы, относящиеся к делу его, Никона, для разрешения их патриархами.

По этому поводу Никон отправил к царю письмо:

«Мы, — писал он, — не отметаемся собора и хвалим твоё соизволение, как божественное, если сами патриархи захотят быть и рассудить всё по божественным заповедям евангельским, св. апостол и св. отец канонам, — ей! не отметаемся. Но прежде молим твоё благородие послушать мало это наше увещание с кротостью и долготерпением. Твоё благородие изволил собрать по нашем отшествии митрополитов, епископов и архимандритов на суд, вопреки Божиим заповедям, потому что нет такой заповеди, по которой епископы могли бы судить своего патриарха, особенно же от него рукоположенные, и судить заочно».

Выписавши евангельские повествования о суде над Христом, Никон продолжает:

«Зри, христианнейший царь, даже в такой лютой зависти иудейской ничего не сделано не по закону, и без свидетелей и заочно, хотя во всём поступлено неправильно; того ради рече: предавый Мя тебе болий грех понесёт. Если собор хочет меня осудить за один уход наш, то подобает и самого Христа извергнуть, потому что много раз уходил зависти ради иудейской. Когда твоё благородие с нами в добром совете и любви был, и однажды, ненависти ради людской, мы писали к тебе, что нельзя нам представительствовать в святой великой церкви, то каков был тогда твой ответ и написание? Это письмо спрятано в тайном месте одной церкви, которого кроме нас никто не знает. Ты же смотри, благочестивый царь! чтоб не было бы тебе это в суд пред Богом и созываемым тобою вселенским собором. Я это пишу не из желания патриаршего стола, — желаю, чтобы святая церковь без смущения была и тебе перед Господом Богом не вменился грех, — пишу, не бояся великого собора, но не давая св. царствию зазора, занеже между двумя или тремя станет всяк глагол, кольми паче во множестве. Епископы наши обвиняют нас одним правилом первого и второго собора, которое не о нас написано. Но как о них предложится множество правил, от которых никому нельзя будет избыть, тогда, думаю, ни один архиерей, ни один пресвитер не останется достойным! Константинопольского патриарха русские епископы при постановлении клянут всё, тогда как усмотрят свои деяния нетопыри, смущающие твоё блаженство, — крутицкий митрополит с Иоанном Нероновым и прочими советниками... Ты послал Мелетия, а он злой человек, на все руки подписывается и печати подделывает. И здесь такое дело за ним было, — думаю, и теперь есть в патриаршем приказе... Есть у тебя, великий государь, и своих много, кроме такого воришки».

Неизвестно, ответил ли на это государь, но о Мелетии стали производить следствие. Бояре испугались и сочинили новое дело...

ХХIII

КОМЕТА

Иван Шушерин[61], служка Никона, заподозрил боярских детей Афанасьева и Левицкого, — они же Мошко и Гершко, — в том, что они передают в Москву через лекаря Данилова всё, что ни делается и не говорится в монастыре.

Сообщил он об этом своим сослуживцам, причём передал им, что об этом узнал он от крестника патриарха, немца Денисова, которому об этом пишут из Москвы.

Открылось это случайно. Патриарх чувствовал себя не так здоровым после стольких огорчений, и Денисов написал письмо к врачу царя, Самойле, прося его приехать. На это врач ответил, что он не может приехать, так как Левицкий передаёт царю через лекаря Данилова всё, что им делается в монастыре.

Сослуживцы Шушеры возмутились, узнав об измене, и, поймав боярского сына Гершко, т.е. Левицкого, вызвали его на признание, что он с Даниловым жидовствует. Донесли об этом Никону, и тот велел обысследовать дело.

Узнав об этом, Мошко, или Афанасьев, бежал в Москву и явился к Данилову.

Данилов испугался, когда вбежал к нему его соотечественник.

   — Вей мир, что зробилось... что зробилось, — вопил Мошко.

   — Что?.. говори... не мучь...

   — Поймали лайдаки реб-Афанасьева...

   — Гершко? — испугался Данилов.

   — Да, Гершко, боярского сына... и вздули его, как собаку.

   — За що?..

   — За то, реб Данилов, что воины из тобой, реб, шабашкуют... за то, реб...

   — И сказку той дав?

   — Як же, и яку ещё: что шабаш справляете во дворци царском... ой! вей... ой! вей!., буде таке дило... И сами посудите, реб Данилов, який же вин опосля боярский сын, колы его бьют, як простого мужика... Як его по спине валяли, точно простого гоя... Колы так, то який вин боярский сын, вин попросту — собачий сын.

   — Так в сказце, що я шабашкую з ним... добре е государево дило... Ты кажи, что вин узяв ту сказку, щоб на собори казаты, що царь нехристь, — йст снадобья з рук жидивских... и пойдёт, и пойдёт...

   — И всправде то буде добре, — восхитился Мошко.

   — А там ты плети усе, що ни прийдет у голови, и измена... и клятва... и крамола... усе валяй в одну кучу... А там нехай рассмакуют и разберут, а колы буде пристрастие, то вси скажут виноваты... Но кажи, який лайдак донис им...

   — Лекарь Самойло...

   — Самойло... з зависти одной... Этот жидёнок настоящий гой: в шабаш йздит, свички жгет и варит...

   — Ай! ай! ай!.. Звиткиля вин? — завопил Мошко.

   — Из Бердичева, а батька его був равином, а дид шойхедом (резником).

   — Ай! ай! ай!.. и як его земля выносит?

   — И не сносит... Ты вот откажи, що вин про паря в грамоте отписал... так и его спина покоробится...

   — Добре... добре!.. А ты, реб Данилов, будь ласков... Отведи меня в приказ тайных дел...

Данилов оделся и отправился с ним в приказ — там сняли с него сказку и пошли писать: и чего, чего не нагородили на Никона.

Во время производства этого курьёзного следствия царь посетил Саввин монастырь.

Архимандрит этой обители был очень умный и благочестивый человек, сильно привязанный к Никону и ценивший его высоко. Он обрадовался приезду царя и с увлечением говорил о Никоне. Алексея Михайловича это тронуло и он сказал несколько сочувственных слов о нём и даже послал оттуда стольника Собакина с несколькими приветственными словами патриарху.

Несколько дней спустя государь был в селе Хорошове, и явился к нему бывший раскольничий прототип, а теперь чернец Неронов.

Неронов поносил Никона позорным образом, но государь его не слушал и отослал от себя.

7 декабря в приделе Евдокии после заутрени Алексей Михайлович имел какой-то тайный разговор с Ординым-Нащокиным и с Артамоном Алексеевичем Матвеевым, будто бы в таком смысле, что возвращение Никона было бы желательно, но он боится бояр, которые будут стыдить его за слабость, — причём он прямо высказался, что при тогдашних затруднительных обстоятельствах один Никон своим умом вывел бы их на путь.

Так как Нащокину в это время предстояло посольство для заключения со шведами мира, то он повидался с Зюзиным и сказал:

   — Хорошо было бы, если бы к моему посольству был и патриарх, — а у государя на патриарха гнева нет.

   — Так я отпишу патриарху, — молвил Зюзин, — пущай в Москву приедет.

   — Хорошо, — ответил Нащокин, — если Никон послушается тебя; кабы-то Господь Бог церковь умирил.

В тот же день к Зюзиной приехала царевна Татьяна. О чём они говорили, неизвестно, но когда царевна уехала, Зюзин написал с поддиаконом Никитою письмо Никону и получил его ответ, и обратно письмо его, Зюзина. Зюзин писал вторично и снова получил ответ; наконец, он написал ему третье письмо, и поддиакон передал ему только следующие слова Никона:

«Буди в том воля Божия; сердце царёво в руце Божией: я миру рад».

Всю переписку Зюзин сжёг; у Никона же оставалось только последнее его письмо.