Меня разместили в отделении реанимации. Те, кто ко мне приходил, были в просторных халатах и с марлевыми повязками на лице. Я чувствовала себя очень плохо, особенно когда мне меняли повязки.

Этот процесс представлял собой довольно длительную процедуру, и я приходила в ужас, когда утром и во второй половине дня ко мне подходили, чтобы сделать это. Мое тело само по себе начинало извиваться, а сердце — бешено колотиться. Несмотря на успокоительные средства, благодаря которым почти все время спала, я испытывала сильнейшие страдания.

Поначалу мне казалось, что нет ничего ужаснее ноющей боли от ожогов, но, когда с меня впервые снимали повязки, я поняла, что бывают ощущения и пострашнее.

К счастью для меня, я потеряла сознание, а когда очнулась, процедура уже закончилась. Я по-прежнему испытывала боль, однако по сравнению с тем, что было до этого, она казалась мне уже не такой страшной.

Однако с того дня начались мои смертельно опасные игры с терзающей меня ноющей болью — кто кого.

Боль была похожа на хищное животное, которое пыталось меня сожрать и которое мне, чтобы выжить, нужно было обхитрить. Впрочем, я не была способна делать ничего, кроме как глядеть в белый потолок и наблюдать за сменой дня и ночи, при которой на складках простыни появлялись маленькие тени и вырисовывались жуткие физиономии.

Сначала я позволяла этому животному подкрасться ко мне.

Оно приближалось со всех сторон сразу.

Я чувствовала, как эта тварь потихоньку подминала меня под себя, пока не завладела мною полностью.

Когда это произошло, стоявший рядом с моей кроватью аппарат начал пищать: «Пи… пи… пи… пи-и-и-и-и…»

Тут же прибежали медсестры. Мое сердце так сильно заколотилось, что, казалось, оно пытается выскочить из груди. Я уже не могла дышать в приставленную к моему лицу трубку.

Затем я почувствовала, как что-то свежее проникает в мои вены и заставляет боль отступить. Это ощущение возникло сначала в животе, а затем распространилось на ноги. В ступни оно пыталось проникнуть довольно долго, и мне начало казаться, что они раздуваются и становятся огромными-преогромными.

К счастью, я заснула и какое-то время ничего не чувствовала.

Старик все это время находился в моей палате и, когда медсестры попытались заставить его выйти, начал на них орать. Даже врачи — и те не отважились его отсюда выпроводить.

Каждый раз, просыпаясь, я видела, что он находится здесь.

В данный момент я была этим довольна. Он наклонился надо мной и заговорил. Он всегда твердил одно и то же:

— Это произошло по вине управления социального жилья! Эти негодяи вместо обычной горячей воды подали в трубы кипяток, и ты обожглась. Но я за тебя отомщу, вот увидишь! Эти мерзавцы мне дорого заплатят!

Я ничего не отвечала, потому что к носу и ко рту были подведены трубки. Я лишь молча смотрела на него и иногда тихонько плакала. Он краем простыни вытирал мне глаза. Я была ему за это очень благодарна.

— Хочешь, чтобы тебя пришла навестить мама? Понимаешь, она не знала, что вода была такой горячей, она не виновата!

Я попыталась слегка пошевелить головой из стороны в сторону, чтобы дать понять, что не хочу ее видеть. Однако у меня ничего не получилось, и я сильно зажмурила глаза.

— Имей в виду, что я устроил ей такую взбучку, о которой она еще долго не забудет!

Вот это мне очень даже понравилось.

Как-то раз мой лечащий врач меня спросил:

— Лидия, ты меня слышишь? Малышка моя, тебя перевезут в другую больницу. Там ухаживать за тобой будут лучше. Это в Лионе. Больница для детей, у которых такие ожоги, как у тебя. Там тебя будут очень хорошо лечить, и ты выздоровеешь. Ты понимаешь, что я тебе говорю, Лидия?

Я покосилась на Старика.

— Я поеду туда вместе с тобой, не переживай, — сказал тот. — Там тебе будет лучше, чем здесь. Здесь работают одни бездарности!

Врач ничего не сказал. Он просто прикоснулся к моей руке. Мне было страшно отправляться в больницу, которая находится в городе с таким угрожающим названием, и я заплакала.

— Вот видите, вы довели ее до слез. Я же вам говорил, что разговаривать с ней нужно было мне! А вы меня не послушались! Это потому, что вы где-то там учились и теперь думаете, будто вы умнее всех…

Я закрыла глаза, чтобы подумать о чем-то другом и не слышать эту перебранку.

4

От той поездки в Лион у меня остались только неприятные воспоминания.

Я лежала в своего рода гробу из плотной материи и ремней, будучи не в состоянии даже пошевелиться. Меня так напичкали лекарствами, что я уже не осознавала, что со мной происходит. Я слышала, как откуда-то издалека доносятся чьи-то голоса. Перед глазами возникали и тут же исчезали какие-то расплывчатые изображения — даже тогда, когда глаза были закрыты. Мне казалось, что я узнаю голос Старика, однако я не была уверена, слышу ли его на самом деле или же он мне только мерещится. Как бы там ни было, от его голоса мне становилось лучше, потому что страх ослабевал. Я спрашивала себя, действительно ли так сильно боюсь.

Да, я боялась.

Меня терзал назойливый страх — такой же мучительный, как физическая боль.

Ноющая боль и страх так прочно обосновались в моем теле и моей душе, что едва не вытеснили из них меня саму.

Мне то и дело чудилось, что я уже умерла.

Когда я, как мне казалось, устремлялась к небесам, там все было белым и туманным и я не могла найти нужного мне ориентира. Поэтому мне не оставалось ничего другого, кроме как возвратиться к себе, в свое тело, но я не знала, как это сделать. Я начинала парить над землей то в одну сторону, то в другую. Я видела игрушечную мельницу, ту, о которой мечтала, когда мы отдыхали на море. Ее крылья вращались на ветру, и я слышала звук моторчика. Еще я чувствовала, как морская вода струится между ногами, и это было приятно, но затем песчинки начинали так больно колоть кожу, что я невольно извивалась и терла ноги друг о друга.

Однако от этого становилось еще хуже, и я заставляла себя снова и снова умирать, дожидаясь, когда придут менять мне повязки.

— Дайте мне войти, черт бы вас побрал, я хочу видеть свою дочь!

Я открыла глаза и увидела Старика.

Он отпихнул в сторону медсестру, расставившую руки в разные стороны и пытавшуюся преградить ему дорогу, и я поняла, что у меня наконец появился нужный ориентир. Я, насколько мне помнится, даже улыбнулась, потому что почувствовала боль в потрескавшихся губах.

Старик приблизил ко мне свое усатое лицо.

— Я тебя нашел. Черт бы тебя побрал!

Он всегда меня находил.

Больничная палата рисунками на стенах напоминала школьный класс. Она была большой и прохладной, и казалось, что в такой палате мои ожоги доставляют мне уже меньше мучений.

Почти каждый день ко мне приходил профессор.

Он говорил что-то такое, чего я не понимала. Поначалу я его немного побаивалась (и еще больше я боялась тех людей, которые заходили в мою палату вслед за ним и стояли чуть позади), однако он разговаривал со мной таким ласковым голосом, что я постепенно успокоилась.

Он сказал, что мне будут делать пересадку кожи. Я тогда не знала, что это такое, однако очень скоро узнала. Мне кажется, никому в мире не пересаживали столько кожи, сколько тогда пересадили мне. Никто, пожалуй, не превзошел меня в этом до сего дня, хотя прошло уже почти сорок лет…

Старик все время был рядом со мной. Не знаю, как ему это удавалось, но каждый раз, когда я просыпалась, он находился в моей палате и либо переругивался с медсестрами, либо просто сидел в кресле и спал.

Он покидал меня только для того, чтобы сходить поесть, да и то пытался делать это тогда, когда я спала. Поэтому, если мне хотелось, чтобы Старик ушел, я закрывала глаза и притворялась спящей. Он в течение некоторого времени ждал, стараясь не шуметь, а затем, наклонившись надо мной и посмотрев на меня долгим пристальным взглядом, выходил из палаты.