Еще месяц назад Воронов бы воспринял такую реплику начальника отдела как обиду. Странно, но сейчас выслушал её совершенно спокойно, по-деловому.

— Хорошо, товарищ полковник. Сделаю все, чтобы ваш доклад завтра вечером состоялся.

— Отлично. Кстати, вернетесь к себе, — успокойте старшего следователя Стукова, а то он очень переживает. Мы тут обменялись мнениями с Кириченко, — он поморщился, как от зубной боли. — Наши точки зрения несколько не сошлись. И причина в весьма обстоятельной информации, полученной мной от Стукова. Он знает это дело почти как вы, — полковник улыбнулся. — Отличный парень. Желаю успеха!

Допрос Мельникова был назначен на завтра. И поэтому сегодня после обеда Воронов оказался дома. И это было столь непривычно, что Алексей не знал, куда себя деть. Он представил весь прошедший путь поисков, в котором так редко находились «окна», и вдруг понял, что и эти волнения, и эта загруженность — его настоящая жизнь. Он не мыслит ее себе иначе. И пусть завтра ждет неудача, пусть будут новые бессонные ночи и сомнения, но выпасть из клубка сложных человеческих взаимоотношений, трудностей, которые жизнь рождает на каждом шагу, отказаться от почти физической потребности творить справедливость, то ли наказывая, то ли поощряя, — все это лежит уже за пределами его возможностей. И если, однажды все это уйдет из его жизни, он станет, может быть, самым бедным человеком на свете. И как бы потом, в будущем, ни шли в лузу шары, как бы ни трудно было играть чужим кием, в конце концов, дело не в одном отличном ударе, а в том, чтобы играть честно, талантливо и, конечно, по возможности успешно.

 

Мельников пришел точно, минута в минуту. На этот раз Воронов принимал его в специальной комнате для допросов — просторном помещении с большим столом и двумя стульями перед ним. Он убрал папку с документами в ящик, а на край стола положил размонтированный чужой патрон и поставил коробку из-под «родони». До поры до времени накрыл вещдоки «Советским спортом». Довольно нелепый натюрморт на столе сразу же обратил внимание Мельникова — он садился, не сводя с него глаз.

Воронов не вышел из-за стола и не подал руки, как обычно. И по колючему взгляду Мельникова понял, что и эта деталь не ускользнула от внимания Моцарта.

— Добрый день, Игорь Александрович, — начал Воронов. — Извините, пришлось побеспокоить. У вас дома прошлый раз разговора не получилось. Наверно, вы были правы — разговор носил совещательный характер. Чтобы у вас не было претензий к моему излишнему любопытству, я подумал, что в наших милицейских стенах вам говорить будет удобнее.

— Мне все равно, где говорить, — Мельников с наигранным равнодушием пожал плечами.

— Я бы попросил вас, Игорь Александрович, вспомнить о некоторых моментах ваших взаимоотношений с Мамлеевым. Мне далеко не все ясно.

Воронов без труда заметил, как вздрогнул Мельников. И в это мгновение затрещал телефон.

— Мельников у тебя? — раздался в трубке голос Стукова.

— Да. Мы уже начали разговор.

— Тогда я потихонечку. Только что звонил Савельев. Вчера вечером его настойчиво атаковал Иосик и требовал назад патроны. Как вы и договорились, профессор сказал, что патроны в МУРе. Иосик признался Савельеву, что патроны он отдал без разрешения Мельникова и тот с угрозами требует боеприпасы назад.

«Вот он, фактологический инструмент», — сердце Воронова застучало так громко, что ему показалось — слышит и Мельников.

— Спасибо, Петр Петрович, за сообщение. Оно очень кстати.

Положив трубку, Воронов посмотрел на Мельникова долгим взглядом. Тот не выдержал и отвернулся. Не говоря ни слова, Воронов снял газету и, аккуратно свернув ее, положил рядом.

Взглянув на патрон и коробку (особенно внимательно посмотрев почему-то на крест), Игорь Александрович распрямился — как бы спала неимоверная тяжесть, давившая плечи. Мельников облегченно вздохнул, чем немало напугал Воронова.

— Ясно, — сказал он.

— Будем по порядку или задавать вопросы?

— Лучше вопросы... Как-то трудно собраться с мыслями, хотя, признаться честно, я ждал этого разговора, ждал и этого... — он ткнул пальцем в стол.

— Со вчерашнего вечера?

— Значительно раньше. Может быть, значительно раньше, чем вы предполагаете.

— В таком случае вопрос. Прошу очень внимательно подумать, прежде чем ответить. Это вы сделали взрывоопасный патрон и подложили его Мамлееву, в результате чего произошел несчастный случай?

— Я, я, — поспешно повторил Мельников, и поспешность эта показалась Воронову заискивающей.

— Когда вы передали Воронову патрон?

— Я подложил патроны в две пачки. И чтобы не вызвать подозрений, одну вернул ему как долг, а вторую заменил у него в шкафчике.

— Для чего вы это сделали?

Мельников пожал плечами.

— Я хотел только пошутить, как в свое время пошутили с Прокофьевым, а заодно осадить зазнайку. У меня не было злого умысла.

— Что вы сделали с патроном?

Мельников метнул быстрый взгляд на разложенные внутренности «чужого патрона», и где-то в подсознании Воронова мелькнуло, что он сделал ошибку, выложив товар лицом.

— Взял два пыжа и поставил их друг против друга. Так называемые «пау пистон», дающие резкий бой. На глазок, сколько вошло, засыпал пороха. Нормы три. Отдача должна быть сильной. И только. Я просто не знал, что пластиковые пыжи срабатывают таким невероятным образом.

— Когда вам пришла идея подложить чужой патрон?

Мельников задумался. По его лицу пробежала легкая тень.

— На этот вопрос мне трудно ответить, поскольку злого умысла я никогда не таил. Вы знаете, что мы были друзьями. Уверен, что никогда у Мамлеева не было человека более близкого, чем я... Мы жили с ним одной жизнью. Мы даже пользовались почти одними вещами — стреляли из одних ружей, одними патронами...

— Даже любили одну женщину?

— Даже, — понуро согласился Мельников. — Но это все брехня, что Мамлеев был чудовищно работоспособным. Брехня. Он тренировался не больше, чем обычный любитель попалить в воздух. Он был талантлив, безумно талантлив от природы. И бравировал этим как только мог. Еще характер... Он мог собраться в любую минуту и выступить так, будто месяцами не расставался с ружьем. Когда в действительности неделями не бывал на стенде. Корпел над диссертацией по стандартам. А чаще всего под видом работы над диссертацией бездельничал. Мне, наверно, и не стоило говорить об этом, — Мельников сделал паузу. — Будь жив Александр, я бы этого никогда не сказал, но ему уже ничто не повредит. Мамлеев был на грани того, чтобы вообще бросить стрельбу. Уверен, не случись трагедии, благодаря своему характеру он и без тренировок выиграл бы отборочные — вытянул на старом багаже. Но на играх провалился бы с треском, поверьте. И я решил его встряхнуть, сбить губительную спесь и вернуть в спорт...

— Хотите сказать, что вы руководствовались благими намерениями?

— Конечно, — довольно искренне удивился Мельников. — Как могло быть иначе?

— Иначе могло быть так: вы попадали в сборную, если бы Мамлеев выбывал совсем, а на первое место выходил Вишняк.

— Абсурд, — только и мог сказать Мельников.

— Почему же вы сразу не сознались?

— Прежде всего потому, что смерть Мамлеева явилась для меня тяжелейшим ударом. И я сам был тому виновником. Вам трудно даже себе представить, что пережил я за это время. Ходил в каком-то шоке...

— Это не помешало вам закончить выступления на отборочных...

— Со страху. Убежден. Чувство собственной вины настолько угнетало меня, что не думал о признании. Вернуть Сашку было уже невозможно. Все остальное для меня не играло роли. Потом, когда вы занялись расследованием, на смену психологическому шоку пришел обычный страх. Я должен признать это, как бы горько мне ни было. Я боялся и сейчас боюсь, что вы не поверите, не поймете меня...

— Кстати, Игорь Александрович, откуда у вас такое странное прозвище «Моцарт»?

Мельников вспыхнул.

— Одарил Мамлеев. Лет шесть назад. И приклеилось.