— Я принимаю ваше предложение, майор, — сказал он хрипло, — но для того, чтобы слова были подкреплены делом, я сразу прошу об услуге.

— Слушаю, — наклонил голову Бергман и вдруг украдкой тоже взглянул на Полину. Лицо у него было больное, и какое-то пришибленное.

Николай перехватил его взгляд, увидел сочувствие на лице Полины и больше не смотрел ни на нее, ни на него.

— У нас в лесу, — говорил он безлично, — нет перевязочного материала, не хватает медикаментов. Можете помочь в этом?

— Да, — сказал Бергман, — это зависит от меня. И я это сделаю сегодня, если хотите.

— Это было бы замечательно.

— Как мы будем впредь узнавать ваших людей? — спросил Бергман. Он казался очень усталым, и таким же усталым был Николай. Полина не сводила с них глаз. Медленно-медленно восходило в ней решение. Вот и пробил ее час. Нет, уйти в лес, но будет ли она там полезна, тут ее работа, и эта работа сразу вернет ей самоуважение и поставит ее в ряд солдат и борцов.

— «Привет от Ивана Степановича», — скажет наш человек, — говорил Николай, — а мы должны ответить: «Спасибо. Как он сейчас? Я давно уже жду от него писем».

— Будет несколько смешно, если с таким паролем он обратится к офицеру вермахта, — усмехнулся Бергман. — Но...

— Пароль дает командование, — пресек Николай.

Бергман покорно и словно посмеиваясь над самим собой склонил голову.

— Порядок, — сказал, вставая, Николай. — Теперь насчет тебя, Поля...

— Насчет себя я уже все решила, — сказала Полина. — Коля, передай своим, что человек с паролем должен приходить ко мне, а не к майору Бергману. Передай им, что у фон Шренка теперь будет ваш человек, его новая переводчица.

— Вы решились, фрау Мальцева? — спросил Бергман, становясь сразу старым и печальным.

— Да, Рупп, — сказала она, — наконец-то я перестану быть отщепенкой. Моя страна воюет, и я хочу быть с ней.

— Ясно, — сказал Николай. Он смотрел на нее, словно бы в чем-то укоряя и тут же гася в себе этот укор. — Ты останешься, Поля, и ты знаешь, на что идешь. Я верю тебе, — он повернулся к Бергману, — и верю вам, товарищ, и надеюсь, у нас еще будет возможность обо всем поговорить подольше.

— Я помогу вам с медикаментами, — сказал, вставая, Бергман. — Я еду в больницу и сам распоряжусь всем.

Николай вышел за дверь. Через минуту Бергман в фуражке и застегнутом мундире уже садился в машину.

Полина непонимающе смотрела в окно на спину в серой телогрейке.

— Коля! — позвала она. — Мы же с тобой не договорили.

— Еще договорим, — сказал он, оглядываясь. Глаза у него были чужие, совсем чужие глаза.

 

Ночью он лежал у догоравшего костра. Вокруг еще перекликались голоса, бродили партизаны. В лагере были отрыты три новые землянки. Устроена коновязь. От нее порой доходило тихое ржанье. Вчера утром на заставу вышла целая группа из старого редькинского отряда. Вывела ее к новой базе та самая Надя, которую оставили при прорыве почти на верную смерть. Теперь отряд пополнился, и в лагере царила атмосфера подготовки к действию. Все знали, что Редькин, удвоив силы, не будет медлить и выжидать.

Репнев доложил Редькину и Точилину о выполнении задания, показал медикаменты, рассказал о Полине и Бергмане, навестил Коппа, уже наладившего что-то наподобие пункта первой помощи в одной из землянок. Теперь Борис лежал на охапке соломы и смотрел вверх. Ночь была холодной, и он ежился в своем ватнике. Но в землянке, где они с Коппом разместились, было душно, а здесь так густо и стойко пахло хвоей, смолой от близких сосен, так сытно обдавало дымком от костра, что он решил спать на воздухе.

Он снова переживал сейчас то острое чувство опасности, которое возникло, когда, едва появившись в Клинцах и убедившись, что точилинская конспиративная квартира накрыта гестапо, он у рынка нос к носу нарвался на Шибаева. Голубоглазый здоровяк, правда, очень сильно похудевший, с запавшими глазами, вышел к нему навстречу от «Парикмахерской Анциферова», и сколько потом Репнев ни оглядывался, тот упорно вышагивал за ним, и исчез только около бывшего медицинского дома, где раньше жил Борис, в ту довоенную пору, когда он не был еще партизанским хирургом, а был просто врачом местного костно-туберкулезного диспансера Николай Мальцев. Ужаснее всего было именно то, что страх погнал его к его бывшему жилищу, где как раз и мог он прежде всего оказаться опознанным кем-нибудь из былых коллег. И тут Шибаев пропал, и возникла Полина. Он вновь и вновь думал о Полине. Он всегда любил ее, всегда. И никогда не понимал как следует. Что означает ее решение остаться? И что значил ее первый порыв уйти с ним?

Она женщина, и в том, как быстро у нее меняются планы, он всегда видел проявление того женского инстинктивного начала, которое неподвластно ни разуму, ни прямому расчету, а всегда вызывается чем-то глубинным, может быть даже животным, чего так много в женской психике. Почему она не ушла? Она хочет бороться там? Он верил, что она нашла свой путь в этой распутице военной поры. Она со своим деятельным характером не могла сидеть в стороне от грозных дел войны. Но только ли поэтому она осталась там, в Клинцах? Этот немец, и взгляд, которым он смотрел на него, Репнева, узнав, что он и есть муж Полины. Во взгляде была боль и какой-то упрек. И она... Как беззаветно она верит ему, этому Бергману.

Теперь, только теперь он понял, насколько по-детски вздорным был их разрыв. Конечно, уже давно отношения их страдали неясностью. Уже давно стоило бы кое-что прояснить, выговориться друг перед другом. Но оба, скованные неуверенностью, предпочитали делать вид, что ничего не случилось. А институт был уже за плечами, и ему предстояло решить: работа или аспирантура. Когда Борис встретил Полю с офицером, выбор был сделан окончательно: уехать работать врачом.

Кто-то подошел к костру. Он поднял голову.

— Борис Николаевич, командир зовет.

Спустившись по ступенькам командирской землянки, Репнев увидел троих. Редькин — на него падали отсветы пламени из раскрытой дверцы «буржуйки» — сидел, у стола, Точилин ходил взад и вперед по землянке, шурша накиданными по полу сосновыми лапами. Третий, невидимый в темноте, сидел на нарах.

— Шибаев видел, как ты в больничный дом входил? — спросил комиссар. — И вообще нас тут, понимаешь, тревожат, друг, твои сведения.

— Сведения точные, — сказал Репнев. Ему не понравился этот допрос, но он понимал, что они вправе покопаться в результатах первой и столь удачной дальней разведки. — Я вышел за дома по аллее к реке, потом пошел обратно, и тут меня окликнула жена.

— А немцы-постояльцы скоро прибыли? — Комиссар внимательно следил за выражением лица Репнева.

— Минут через пятнадцать. — Теперь он тоже встревожился. Было в их расспросах какое-то знание.

— И вошли, особенно не удивившись вашему присутствию? — расспрашивал Точилин.

— Удивились. И даже Бергман открыл кобуру... Вернее, я сунул руку в карман, а он сразу открыл кобуру и сказал, что, кажется, он имеет дело с партизаном.

— Как же они перешли к делу?

— Не они перешли. Это моя жена сказала им, кто я, а мне — что Бергман ненавидит нацизм и готов с ним бороться.

— И тот немедленно подтвердил это? — Точилин почти торжествовал.

— Не тотчас. Бергман сказал, что действительно ненавидит нацизм, но что будет помогать только в том, что касается медицины.

— А денщик?

— Денщик вошел и ушел. Бергман послал его с поручением, а сам довез меня до госпиталя, вынес медикаменты и помог выбраться из Клинцов.

— Никакой связи не будет! — обрезал Точилин. — Это гестапо.

— Похоже, друг, они тебя как наживку выпустили в лес, — подтвердил и комиссар. — Быстро сработали после сигнала Шибаева, и так ловко все повернули. Этот фон Шренк хитрый шакал...

— Связи не будет, товарищ Репнев!

— А Полина? — пробормотал ошеломленный Репнев. — Что же она?.. Предательница, по-вашему?

— Вашу жену могли использовать как подсадную утку, — авторитетно разъяснил Точилин. — Возможно, она ни в чем не виновата, о плане Шренка и не подозревает. Впрочем, по поселку, — он взглянул в глаза Репневу и отвел глаза, — по Клинцам ходят слухи, что она живет с Бергманом... И тогда это все разъясняет.