— Если расстояние, на которое у нас ушло два дня и две ночи, мы пройдем за ночь, мы возьмем город и одержим славную победу!

Вот что сказал своим воинам Джебе! И только теперь до монголов дошло, что бегство было показным, что это была хитрость Джебе. Они закричали от радости и, выхватив мечи, помчались сквозь ночь, уже предвкушая, как они разделаются с китайцами и вернут себе брошенное добро. Они скакали на свежих лошадях, твердо зная: нет лучше оружия, чем внезапность!

После полуночи Джебе бросил клич — приставить острия кинжалов к шеям лошадей!

А когда едва начало светать, все увидели оставленный лагерь, а за ним стены Ляояня.

— Войте, как волки! — заорали тысячники.

И они завыли по–волчьи, нахлестывали лошадей и приставляли острия кинжалов к их теплым шеям. Сначала они ворвались в свой лагерь, и все случилось в точности так, как предсказывал Джебе: китайцы занялись грабежом, пили рисовую водку и плясали от радости — а теперь они погибали. На их головы и тела опускались тысячи мечей и боевых топоров, их сбивали копьями, их волочили по земле на арканах и разили кинжалами. А ворота города стояли открытыми настежь. Когда воины–монголы и ляоиты оказались перед дворцом князя, солнце уже взошло и светило победителям прямо в глаза. Джебе стоял на беломраморных ступенях дворца и говорил, обращаясь к освобожденному князю:

— С этого мгновения мы освобождаем вас от служения императору страны Хин, и вы становитесь императором Ляодуна. Это награда от великого Чингисхана за вашу верность!

— Я буду служить императору монголов до тех пор, пока буду видеть, чувствовать и слышать!

Пять долгих дней праздновали победу, и праздновали бы ее еще пять дней, если бы из Доломура не пришел новый приказ от Чингисхана. В нем говорилось: «Любую хитрость можно применить только один раз. А в империи Хин есть еще более ста укрепленных городов. Есть ли у нас в запасе сто хитростей и уловок? Значит, мы должны научиться брать укрепленные города и без хитростей! Научитесь этому летом и осенью!»

Они занялись тем, чем уже занимались однажды у отвесных скал вблизи родного Онона: учились брать штурмом крепостные стены. Как бы между делом заняли несколько провинциальных городов. Проверяли, насколько овладели искусством осады и решительного приступа.

А весной опять выступили в большой поход: войско Чингисхана, усиленное пехотой и всадниками властителя Ляодуна, повернуло на юг и во второй раз покатилось по равнине прямо на Йенпин.

В это время в подземной темнице дворца в Йенпине по–прежнему томились наказанные императором полководцы, и среди них бывший полководец Великой стены Ху Шаху. И хотя с ними обходились отнюдь не столь строго, как с обычными узниками или безродными купцами, не говоря уже о подлых ворах и убийцах, мучительная неизвестность об исходе войны заставляла их по–настоящему страдать. Когда они спрашивали стражников, где сейчас Чингисхан, им отвечали, что о нем уже с год ни слуху ни духу. Это было для них известием куда более неприятным, чем если бы им, предположим, сообщили, что повелитель степи стоит, мол, у ворот города, ибо только в тех случаях, когда император ощущал, что опасность или беда угрожает ему лично, он был готов помиловать тех, кто попал в опалу. Таковы уж обычаи в Китае.

В первый год своего заключения в подземной тюрьме они занимались тем, что нанизывали, словно бусы на нить, одну допущенную императором глупость на другую и подвергали их всяческим издевкам. А посмеяться и впрямь было над чем. Однажды, к примеру, Сын Неба повелел художнику написать картину, на которой он, император, восседал между горбами чернобородого дикого верблюда с короткой плеткой в поднятой руке. И так как мир еще не видывал человека, способного управлять диким верблюдом, картина должна была стать олицетворением мощи китайского императора. Вдобавок художник изобразил на картине деревья такими маленькими, что они едва доставали верблюду до колен, а это служило уже олицетворением того, сколь высоко возвышается над всем земным трон Сына Неба. Под картиной он повелел начертать на дощечке: «Император Китая управляет диким верблюдом с такой легкостью, словно это самая смирная лошадь из императорских конюшен».

А второй год заключения они использовали на то, чтобы разработать план свержения Сына Неба. Они обсудили все детали, вплоть до самых мелких, и этот план до того крепко засел в их головах, что они с ним и спать ложились, и просыпались.

Но вот пошел уже третий год их заключения, который принес новость об исчезновении хана степи. Стражники понятия не имели, куда он мог подеваться, они не знали даже, идет ли еще война. Теперь узники перестали посмеиваться над глупостью и промашками императора, и мысли о его свержении посещали их все реже.

Все эти годы лишь одно оставалось неизменным: гулкие шаги тюремщиков в длинном коридоре. Плюх–плюх–плюх, поворот, и опять плюх–плюх–плюх. Утром, днем и вечером им приносили на тарелочке рис; поскольку они были полководцами и император мог предположить, что однажды ему все–таки придется прибегнуть к их помощи, он позволил им есть рис палочками, палочками из слоновой кости, в то время как остальным было положено есть руками. Им даже приносили чай, причем горячий и сладкий. И что особенно важно: с этим чаем в подземную тюрьму как бы попадал терпкий аромат их родины.

Но вот в один из весенних дней этого года заскрипел тяжелый железный засов на их двери, и перед ними предстал не какой–нибудь стражник, а старший начальник охраны тюрьмы.

— Чингисхан со всем своим войском стоит у ворот города, — начал он. — Следуя нашим законам и обычаям, Сын Неба счел за благо помиловать вас. Я должен без промедления отвести вас в его покои, где он возведет вас в высокие должности.

Ху Шаху, полководец Великой стены, первым собрался с духом и довольно резко ответил:

— Без меча, без пояса, без шапки? Такого приказа император отдать не мог! Или вам когда–то доводилось уже видеть полководцев, осмелившихся появиться на глаза императора в таких отрепьях?

Тем не менее Ху Шаху первым вышел в коридор.

— Однако, господа, — залепетал начальник охраны, — почтительнейше прошу простить меня! Я передал вам слова Сына Неба, только и всего. Разве я осмелился бы упустить или добавить хоть одно–единственное слово? О мечах, поясах и шапках ничего сказано не было!

— Ошибка! Упущение! Забывчивость! — проговорил Ху Шаху не слишком строго, как бы смягчаясь. — Что сказал бы император, появись мы перед ним в таком виде? — Полководец повернулся на каблуках и снова переступил порог своей темницы. Обращаясь к другим, он сказал еще: — Идите сюда! Подождем, пока начальник охраны придет к нам с другой вестью!

Железная дверь закрылась за ними, и все они молча понимающе улыбнулись, а потом поклялись друг другу, что теперь–то непременно приведут свой план в исполнение.

Начальник охраны довольно скоро появился вновь и на сей раз принес мечи, пояса и шапки. С таинственным видом проговорил:

— Сын Неба дал понять, что после того, как он вернул вам честь ношения мечей, он вправе на вас рассчитывать. Ибо опасность, угрожающая ему, велика, как никогда прежде, господа!

— Пусть рассчитывает на нас! — ответили полководцы в один голос и, пройдя по бесконечно длинному коридору, вышли во двор.

Солнце пригревало. Стройные кипарисы походили на вечнозеленые торжественные свечи. Девушка у колодца наливала воду в кувшины. Они как–то сразу ощутили, что их окружает живая жизнь.

На ступенях двора полководцев поджидал главный телохранитель императора, который и проводил их до покоев. Перед самой дверью дворца Ху Шаху еще раз оглянулся: озеро в парке недвижно. Красная беседка отбрасывала на водную гладь красные решетчатые тени, а вдали, там, где синие горы уходили в небо, стягивались тучи.

Сын Неба принял полководцев в Покоях Доброй Мысли. Он сидел перед обтянутой белым шелком стеной. На ней когда–то висела картина художника Хао Фу, на которой хан монголов был изображен не то человеком, не то зверем — одним словом, чудовищем, но чудовищем смехотворным. Однако теперь ее на стене не было: она куда–то пропала, как пропал и написавший ее художник. Можно было подумать, что император опасался, как бы хан степи не появился здесь с минуты на минуту: эта картина вызвала бы в нем страшную ярость!