— Нет, домой пойду… Извини, Валентин Павлович, глаза у меня слипаются.

— Понимаю. Иди, отдыхай… Зря ты нашим народом брезгуешь, товарищ инспектор. Умненько да ладом человек всегда больше достичь может.

Неуютно ворочаясь на жесткой кровати, Степан отгонял надоедливых мух и тоскливо смотрел в окно, расчерченное частыми, словно решетка, переплетами. Вдобавок ко всему от бессонной ночи, проведенной на воде, начала разгораться в левой половине живота знакомая сосущая боль.

«Неужели опять прихватит?» — встревожился Степан. Сунув руку под майку, он принялся гладить живот, успокаивая боль, как не во время проснувшегося младенца.

Мысли невольно возвращались к моторке, примеченной в дальнем конце протоки. Чем больше Степан думал о ней, тем больше она казалась похожей на ту, вчерашнюю, ускользнувшую за камыши от инспекторского катерка. Каким образом моторка прошла незамеченной в Маячинку? Степан же всю ночь не сомкнул глаз. По пальцам мог сосчитать всех, кто прошел по реке. Мог голову на плаху положить, что этой моторки не было. Миновать глаз Степана она не могла. Не по воздуху же сюда прилетела…

Боль в животе отступила, убаюканная теплом, и усталость в конце концов взяла свое, подарив инспектору неожиданно глубокий сон.

Под вечер Одинцов решил поближе рассмотреть загадочную моторку. Но на протоке ее уже не оказалось.

— Счет не сходится? — услышал Степан за спиной насмешливый голос Бреева, подошедшего с веслами в руках.

— Не сходится, — признался Степан. — Моторочка тут одна была.

— Была, да сплыла… Глаз у тебя, товарищ Одинцов, меток, да зуб редок. Так моя бабуся высказывается.

Степан решил задать еще один вопрос:

— Не встречали, случаем, сегодня в Маячинке племянника Фильченкова? Того, что из города в гости приехал… По торговой части служит.

— Может, и встречал. У нашего бухгалтера племянников хоть отбавляй. Что торгаш, то ему и племяш.

Бреев с грохотом кинул весла в бударку и затарахтел о борт жестяным черпаком, отливая воду. Ветхая, с заплатой на носу, бударка осела в протоке чуть не на четверть.

— Далеко собрался?

— К теще в гости, — ощерив рот, с веселой яростью ответил Бреев. — Телеграмму отбила. Приезжай, пишет, дорогой зятек, блины покушать. Чарочку, как положено, тоже обещает…

— Масло бы тебе, Бреев, язычиной пахтать… В самый раз переменить профессию.

— К тому дело и идет, товарищ Одинцов. Придется профессию менять, а то на нынешней работе твоих штрафов не осилишь.

«Вот язва!» — без злобы думал Степан, наблюдая, как бугристо ходят под старенькой ковбойкой крупные лопатки Бреева и медленно убывает вода в латаной бударке. На виду у инспектора собирается на промысел. «К теще в гости», — мысленно, не меняясь в лице, улыбнулся Одинцов. Работа приучила его молчать, и мысли, которые другие высказывали вслух, превращались у него в сдавленные, незаметные для окружающих переживания. Он глядел, как отваливает бударка от берега, и думал, что на такой развалине далеко не уедешь. Грести на ней — каторга. За час руки отмотаешь до бесчувствия. Будут тебе блины горячие, Бреев, если опять рыбнадзор накроет. Разобраться, так он был весь как на ладошке, прозрачен с головы до ног, как стеклышко. Характер решил показать, глупая голова, а того не понимает, что упрямством себе же беды наделает.

Неожиданно Степану стало жаль Василия Бреева, которого природа с лихвой наградила силой. Прав бригадир Шерстобитов — не белорыбица Бреев, а вобла-сеголеток, что кидается сдуру на любой мальчишечий крючок.

Вечернее солнце уже приклонялось к заречным камышам. Косые лучи его проложили на воде светлую дорожку. Сгустившиеся тени милосердно затушевали пыльные ямины на маячинских улицах, узорчатыми отсветами расписали приземистые, здешней степной породы, яблони и абрикосины во дворах, звончее проявили опрятную известковую белизну стен домов и раскроили протоку косыми тенями стоящих на приколе лодок.

От всего этого повеяло вдруг на Степана уютом жизни, ход которой не сбивают ни беды, ни ненастья, ни человеческие ошибки. Извечным, положенным порядком вершится она исподволь и прочно в каждом уголке земли и незаметно протягивает нити между собой и людьми, родившимися здесь и пришлыми, неназойливо вовлекая их в орбиту своего размеренного хода, в течение простых и необходимых дел.

Бударка Бреева вышла из протоки, развернулась и напрямик двинулась к кромке дальних камышей, за которыми находились заповедные для лова места.

«Вот ведь, дьявол упрямый! Дернул бы, сатана, где-нибудь в боковой протоке пяток-другой судаков, и дело с концом. А он из принципа на рожон лезет. А может, хитрит Бреев, глаза Степану отводит от тайного своего замысла?»

На реке все на виду, а уйти от лишнего взгляда бывалому человеку проще простого. Неоглядно колышутся, корятся душными туманами камыши, и петляют в их чащобе малые речные рукава. Далеко расходятся полои — заливные низины с островами осоки и лозняков, где на прогретых отмелях шныряют мальки и разжиревшие от обильной еды щуки лениво охотятся на лягушек. Потаенно ныряют в ильмени жилки — узкие ерики, которые, не зная, не приметишь и в двух шагах.

Легче найти иголку в стоге сена, чем увертливую моторку, нырнувшую в такую жилку.

После товарищеского суда Одинцов еще строже стал исполнять свою работу. Сутками мотался по реке, сидел в засадах, перебирался с катерка на попутные рыбацкие бударки и появлялся в тех местах, где его не ждали. Не давал браконьерам никакого спуску. Увеличивал штрафы, отбирал незаконную рыбацкую снасть. Старался, как мог, а на последнем совещании начальство сделало Степану строгое замечание, что в Маячинке вроде приторговывают икрой. Требовало изобличить виновных. Бдительность призывало повысить, совершенствовать методы работы, профилактику налаживать.

Ночь была ветреная, и комарье, слава богу, не донимало. Затаенно и глухо шумели камыши. В вышине плыли невидимые и душные тучи. Иногда ветер разрывал их пелену, и в просветы вываливались куски неба, закованные звездами. Светляки их блестели просительно и тревожно, словно жаловались на одиночество в пустой и холодной бездне.

Ночная, угольной черноты, масляная вода, отдавала сырой прелью. Подкатывалась волнами к камышам, раскачивала катерок и недовольно взбулькивала, разбиваясь о крутой борт.

На реке перемигивались разноцветными огнями проходящие суда. Порой вскидывался, рождая тягучее эхо, неожиданный гудок. Едва различимая, проплыла баржа, высоко груженная снопами камыша. Он парусил, сбивал баржу к берегу. Крохотный буксир с натугой булгачил воду и густо сорил летучие искры из невидимой в темноте трубы. Промчалась, рассыпав бледно-голубое электрическое сияние иллюминаторов, полуночная рейсовая «ракета». На корме ее стояли люди и настойчиво пытались заглянуть в речную, туго затвердевшую темень. Никто из них не знал, что на другой стороне реки в просторном затоне одиноко сидит инспектор рыбнадзора, чутко слушая ночь. Что, глядя на пролетевшую «ракету», он недобро помянул собственную работу и позавидовал тем, кто через час, через полчаса будет в теплом доме, а ему, как проклятому, торчать в камышах до последних петухов и затем возвращаться в неприбранную комнату с тусклым окном и казенной посудой в казенной тумбочке. И ничьи глаза не обрадуются его приезду, и никто не жалеет, что сидит он в камышах.

Степан терпеливо осиливал медленно истекающие в темноте минуты, движение которых можно было угадать лишь по фосфоресцирующей стрелке часов, с механической настойчивостью прыгающей от деления к делению.

В камышах шарил неприметный ветер. Что-то ворошил в глубине, шуршал и потрескивал. Словно хотел улечься и никак не мог выбрать место. Чернильная темнота рождала непонятные загадочные звуки. В конце ильменя протяжно ухал филин, вылетевший на охоту. Низко и бесшумно хищник скользил над камышами, выглядывая поживу желтыми круглыми глазами, которые не видят днем.

Рокот мотора за ильменем Степан почуял уже далеко за полночь. Привстав, инспектор вслушался в неясные звуки, долетевшие с ветром. Так и есть. В той стороне, где была запретная зона, приглушенно и опасливо, на малых оборотах, рокотал мотор.