Он настаивал, что все принадлежавшие ему полотна и гобелены были законным образом куплены, но согласился, что те из них, которые поступили из музея «Jeux de Раите», были незаконно изъяты у еврейских владельцев. В этой связи он взял на себя обязательство оказать помощь в их розыске и возвращении и составил и подписал следующий документ:

«Сим я удостоверяю, что готов вернуть художественные ценности (выставлявшиеся в „Jeux de Раите“), которые я приобрел и купил на аукционах реквизированной собственности.

Что я буду делать все, что в моих силах, для обнаружения этих предметов и что я буду давать всю относящуюся к этому делу информацию.

Что большая часть этих предметов и всей принадлежавшей мне коллекции произведений искусства была погружена в несколько товарных вагонов в Берхтесгадене. Складирование этих предметов в бомбоубежище было невозможно ввиду моего ареста Гитлером через день после моего прибытия туда.

Что я информировал ответственного французского офицера связи о нескольких других местах, где могут находиться некоторые другие менее ценные предметы искусства.

Что я убежден, что совещание с моим бывшим консультантом Гофером в присутствии офицеров союзников приведет к убыстрению розысков и широкому прояснению всех вопросов.

Рейхсмаршал Герман Геринг».

Почти все картины, которые он назвал, были после этого найдены (за исключением тех, что остались в Берлине и попали к русским). Чтобы отметить их возвращение, Геринга опять пригласили на коктейль в офицерский клуб-столовую. На этот раз все пили шампанское, которое солдаты Седьмой армии, отправленные на поиски картин, также обнаружили в вагонах Геринга. (Как сообщалось, эсэсовцы были так поглощены «оценкой» клада вин и коньяков, что им было не до художественных сокровищ.) Но ему об этом не сказали.

Ему также не сообщили, что одно подразделение отправилось к Целль-ам-Зее и посетило Эмму, которая продолжала жить в замке Фишхорн в ожидании его возвращения. Американцы потребовали вернуть картину, которая, по его словам, у нее имелась. Это была «Мадонна» Ханса Мемлинга, и Геринг передал ее Эмме свернутой в рулон, перед тем как расстаться последний раз.

Эмма отдала ее и разрыдалась. В действительности он вполне законно купил это полотно в Италии у семьи Корзини за несколько миллионов лир.

На следующий день, 21 мая 1945 года, Геринга разбудили и сказали, что пора отправляться. Его также известили, что теперь его может сопровождать только один адъютант. Он решил отпустить обоих и оставил при себе только Роберта Кроппа. Полковник фон Браухич и майор Клаас прочувствованно распрощались с ним, и он поехал вместе со слугой на аэродром.

Никто из американцев не пожал ему руки и не помахал вслед, но на самом деле большинству офицеров центра дознания было жаль с ним расставаться. Свой аккордеон он оставил в качестве прощального подарка Рольфу Вартенбергу.

Следующие четыре месяца Герман Геринг провел в Люксембурге в скудно обставленном номере-люкс Палас-отеля в Мондорфе. В американской армии этот отель стал известен как «Ash Сап» — «мусорный ящик», и он служил главным центром допросов арестованных руководителей национал-социалистического рейха. Гитлер и Геббельс, конечно, были уже мертвы, Борман нырнул в ад покрытого баррикадами пылающего Берлина и исчез, Генрих Гиммлер кончил жизнь самоубийством, оказавшись в плену. Но Иоахим фон Риббентроп, адмирал Карл Дёниц, Альберт Шпеер и остальные представители нацистской правящей элиты уцелели, и скоро их тоже привезли в Палас-отель для проведения предварительного следствия.

Последние сохранившиеся у Геринга иллюзии, что его будут рассматривать как временного пленника, рассеялись, когда однажды утром в его номер зашел человек в форме американского офицера и сказал на прекрасном немецком:

— Доброе утро, герр Геринг. Пожалуй, я бы удивился, если бы вы вспомнили меня. Со времени нашей последней встречи прошло много лет.

Это был доктор Роберт Кемпнер, некогда самый молодой юридический советник по делам полиции в министерстве внутренних дел Пруссии, которого Геринг уволил в 1933 году. Теперь он служил следователем и юридическим консультантом у союзников. Кемпнер был подчеркнуто вежлив со своим старым врагом и не позволял, чтобы малейший оттенок предубеждения или пристрастности проявился в его отношении или задаваемых им вопросах, но осознание того, что теперь его будут допрашивать эксперты уровня Кемпнера и с таким же, как у него, прошлым, подействовало на Геринга подобно ледяному душу. Наконец он стал отдавать себе отчет в своем истинном положении. Теперь его положение, репутация, обаяние и сама личность не играли ровно никакой роли. Отныне его судьба всецело находилась в руках его врагов.

Комендантом мондорфского центра дознания (впоследствии он стал комендантом и в Нюрнберге) был полковник американской армии Бертон Эндрюс. Эндрюс являл собой тип стопроцентного американца, которые в 1945 году встречались значительно чаще, чем сегодня, напоминая шерифа из какого-нибудь вестерна, и он не скрывал своего презрения не только к «шайке фрицев», которые теперь находились на его попечении, но и к некоторым экспертам, чьей работой было допрашивать их либо изучать.

К Герингу он испытывал особую антипатию и приходил в негодование из-за его одеяния, надменности и постоянного стремления демонстрировать себя. Он начал презирать его еще сильнее, когда узнал, что тот употребляет наркотики.

— Когда Геринг прибыл ко мне в Маутерндорф, — вспоминал позднее полковник, — я увидел глупо ухмыляющегося увальня с двумя чемоданчиками, полными паракодеиновых таблеток. Я сначала подумал, что это торговец наркотиками. Но мы забрали у него весь запас и сделали из него человека.

В действительности это не полковник Эндрюс помог Герингу избавиться от его привычки, пока он находился в Мондорфе. Напротив, в какой-то момент он чуть не поломал весь процесс своим особенно неуклюжим распоряжением. Человеком, который отучил его от пилюль, был американский военный психиатр Дуглас Келли. После всего, что он слышал о «наркотическом пристрастии» Геринга, он был удивлен, обнаружив слабость наркотика, которым Герман себя поддерживал.

«На самом деле эти крошечные таблетки содержали очень малое количество паракодеина, — писал он позднее, — и сотня их — средняя ежедневная доза Геринга — являлась эквивалентом примерно двух десятых граммов морфия. Это отнюдь не является чрезмерно большой дозой. Этого недостаточно, чтобы постоянно воздействовать на умственные процессы».

Келли решил, что Геринг пользуется своими пилюлями вроде того, как люди курят сигареты — это было его привычкой в такой же степени, как и зависимостью, потребностью принимать их через определенные интервалы, чтобы чем-то занять руки и рот. Он не получал от них особой стимуляции, но продолжал употреблять, потому что, когда он прекращал это делать, у него начинались боли в ногах.

«Я использовал простой метод прямого отучения, ежедневно уменьшая его дозу, пока таблетки не перестали давать совсем. В течение этого времени Геринг не имел особых жалоб, кроме возникающих временами болей, которые легко снимались слабыми успокаивающими средствами».

Единственное иное «лечение», которое применял Келли, было психологическим.

«Геринг очень гордился своими физическими данными и своей способностью переносить боль, — написал Келли. — Поэтому ему нужно было только намекнуть, что слабые люди типа Риббентропа (которого он терпеть не мог) в случае отучения их от наркотиков обязательно стали бы требовать доз, а он, Геринг, будучи человеком сильным, не станет просить ничего. Геринг согласился, что это действительно так, и начал искренне сотрудничать в своем лечении».

Когда он находился в критической стадии излечения, у него произошла стычка с полковником Эндрюсом. Учитывая, что половине населения Европы угрожала голодная смерть, полковник не видел причины, почему его пленников надо было кормить сверх нормы. Он также не настаивал и на особо высоком качестве готовки. Наконец Геринг не выдержал и закричал: