„Казалось, сам Ужас проявлял себя в вое и реве огня, — писал начальник полиции Гамбурга, — в дьявольском грохоте взрывающихся бомб и предсмертных криках людей. Словами невозможно передать весь кошмар, в котором пребывали жители в течение десяти дней и десяти ночей. Следы, которые после этого остались в облике города и на лицах людей, никогда не изгладятся“.

Ни Гитлер, ни Геринг не посетили Гамбург. (Гитлер ни разу не покинул ставку, чтобы увидеть, что делают бомбежки союзников с городами и населением Германии. Геринг же навестил несколько сильно разбомбленных городов.) Но Карл Боденшатц ездил туда посмотреть разрушения и вернулся с потрясающим отчетом.

„В своем кабинете, в ставке фюрера, Геринг несколько раз настоятельно повторил, что следует предпринять что-то радикальное, чтобы такая катастрофа больше никогда не произошла, — написал позднее Адольф Галланд. — Проблемы, возникшие в связи с налетами на Гамбург, были обсуждены в присутствии начальника генерального штаба [военно-воздушных сил генерала Гюнтера] Кортена, преемника Ешоннека [19 августа 1943 года Ешоннек застрелился, по-видимому, придя в полное отчаяние в связи с проблемами люфтваффе], генерального руководителя авиастроения Мильха и многих офицеров военно-воздушных сил“.

Результаты совещания подвел Геринг, ознаменовав принципиальный поворот в германском стратегическом мышлении. Люфтваффе, после своего периода наступления, в котором они достигли выдающихся успехов, сказал он, должны теперь перейти к обороне на Западе. Авианалеты союзников на рейх возможно будет остановить концентрацией всех сил на этой одной цели.

Отныне самой важной задачей военно-воздушных сил, продолжал рейхсмаршал, будет только защита жизни и собственности немцев, которые живут под постоянной угрозой бомбежки, а также сохранение потенциала военной промышленности. Под защитой увеличивающихся истребительных частей, сосредоточенных на воздушной обороне, люфтваффе скоро восстановят свою силу, и тогда Германия будет в состоянии наносить ответные удары.

„Никогда — ни до, ни после — я не наблюдал такой решимости и согласия среди людей, которые отвечали за руководство военно-воздушными силами, — пишет Таиланд. — Потрясенные гамбургской трагедией, все отбросили личные и ведомственные амбиции, не стало конфликтов между генеральным штабом и военными промышленниками, соперничества между бомбардировочной и истребительной авиацией. Осталось только одно общее желание сделать в этот критический час все возможное для защиты рейха, чтобы предотвратить вторую национальную катастрофу такого масштаба“.

Каждый, казалось, находился под впечатлением от вновь проснувшейся энергии Германа Геринга. „Он явно был захвачен общим настроем, — продолжает Галланд. — На какое-то время он нас оставил и пошел в кабинет фюрера, чтобы получить „добро“ на меры, которые мы наметили. Мы остались снаружи в напряженном ожидании. В этот час решалась судьба люфтваффе. Сам главнокомандующий решил, что существующий курс руководства боевыми действиями на западе не верен, и решил сделать полный разворот“.

Все командиры военно-воздушных сил понимали, что теперь все зависит от последнего слова, которое скажет Гитлер. Сам Галланд не сомневался, что он утвердит и поддержит выводы и решения их совещания всем весом своей власти.

Наконец дверь кабинета фюрера открылась и Геринг, сопровождаемый адъютантом Гитлера, вышел. Но ни на кого не глядя и не говоря ни слова, он сразу прошествовал в соседнее помещение. Дожидавшиеся его генералы в изумлении смотрели друг на друга. Что случилось?

Через некоторое время Геринг вызвал к себе Галланда и генерала Дитриха Пельца, командующего бомбардировочной авиацией.

„Перед нами предстала ошеломляющая картина, — пишет Галланд, — совершенно сломленный Геринг. Он сидел за столом, уронив голову на руки, и стонал, сквозь стоны нечленораздельно прорывались какие-то слова. Некоторое время мы в смущении молча стояли, пока он наконец не взял себя в руки и не произнес, что мы стали свидетелями его глубочайшего отчаянья. Фюрер утратил в него веру. Все предложения, от которых он ожидал кардинального изменения ситуации с войной в воздухе, были отвергнуты: фюрер объявил, что люфтваффе слишком часто его разочаровывали, и о переходе от наступления к обороне в воздухе на западе не может быть и речи“.

Вот так. Геринг смотрел на них глазами, полными слез. Потом он сказал, что Гитлер дает люфтваффе последний шанс восстановить свой престиж — возобновить воздушные налеты на Англию, но на этот раз в более крупных масштабах.

„Теперь как и прежде, — написал Галланд, — девиз был — атаковать. Террору можно было противопоставить только контртеррор“.

Окончательно собой овладев, Геринг поднялся и расправил плечи. Он вытер слезы с глаз и, пристально и с некоторым вызовом глядя на своих воздушных генералов, сказал:

— Фюрер помог мне понять нашу ошибку. Фюрер всегда прав. Мы должны нанести нашему врагу на западе такие удары, чтобы он больше никогда не осмелился на такие рейды, как гамбургский. Генерал Пельц, я приказываю вам подготовить и возглавить воздушное наступление на Англию.

После этого рейхсмаршал поспешил в Роминтенскую Пустошь; чувствуя себя словно побитые собаки, разъехались и генералы. Фюрер сказал — и они должны подчиняться его приказам, даже если понимают, что это скажется весьма пагубным образом на ходе войны. (Как и следовало ожидать, вследствие нехватки самолетов результаты операции „Штейнбок“ — авианалеты на Англию — оказались незначительными.)

— Но почему, — спросила Эмма Геринг мужа в один из таких кризисных моментов, — ты это терпишь? Почему не уйдешь в отставку?

У Альберта Шпеера имелось для этого свое объяснение. „Пришло время, когда я должен был сказать фюреру, что не могу исполнять приказы, которые он начал отдавать, — рассказывал он впоследствии. — Я попросил у него отставку. Но он ее не принял и вместо этого предложил мне уйти в отпуск. Он просто не мог потерять лицо вследствие моей отставки. В еще большей степени это относилось и к Герингу. Геринг был еще очень популярен. Отставка Геринга означала бы пощечину Гитлеру, и он никогда бы не согласился на нее. Вместе с тем он не мог принять совет Геринга. Подобная ситуация всегда бывает трудной. Никто точно не представляет, как тут лучше поступить“.

Однако глубинная причина этого, видимо, на самом деле заключалась в верности, которая являлась основополагающим фактором политических взаимоотношений этих двух личностей. Она же служила источником власти самого Геринга. Именно этот фактор служил защитой Герингу от настойчивых требований его недоброжелательных критиков сместить его и заменить кем-то из числа более компетентных людей, ибо верность порождает верность. Гитлер не мог забыть заслуг Геринга в годы „борьбы“ и его последующих титанических усилий после 1933 года, направленных на осуществление амбиций Гитлера. Геринг, в свою очередь, хорошо понимал, что его политическое влияние и авторитет коренятся в особых отношениях с Гитлером. Эти отношения приняли форму не только политической, но и личной зависимости, и он находил в Гитлере и деловую и психологическую поддержку. „У меня нет совести, — говаривал Геринг, — моя совесть — Адольф Гитлер“. Начиная с 1943 года, когда их отношения значительно осложнились, Геринг стал с большим трудом переносить встречи с Гитлером. Офицеры его штаба не раз видели, как он выходил от фюрера в слезах, являя собой полный контраст с тем властным и грозным образом, в коем он представал перед своими подчиненными. В тех случаях, когда он считал, что Гитлер принял не самое правильное решение из возможных, он просто принимал его слово как закон. Гитлер был пророком, Геринг — приверженцем. Единственно, в чем он не подчинился, по словам Дильса, касалось запрета ему Гитлером верить в бога.

Со своей стороны, Гитлер видел в Геринге представителя нового поколения руководителей Германии. Он отзывался о Геринге как о „втором Вагнере“, как образце человека Ренессанса, с подобной же тягой к культуре, войне и политике. К манере Геринга пышно и ярко одеваться и соответствующим образом себя вести, шокировавшей чванливых и унылых чиновников и военных, Гитлер относился снисходительно именно потому, что он отличался от стандартных представителей высшего и среднего классов. Геринг с его поведением открывал пропасть и одновременно являлся своего рода перекидным мостом между нацистской элитой и теми, кого она хотела привести себе на замену; этаким живым напоминанием, что буржуазный образ жизни душит развитие Германии, тогда как нацистское движение освобождает германскую культуру, воссоединяет Германию с ее историей.