— Я сам определю, кто является евреем, а кто нет! — заявил он как-то своему подчиненному в ответ на его замечание о каких-то посетителях его дома.

Если бы Геринг мог выбирать, то компании какого-нибудь неистового гонителя евреев, типа Юлиуса Штрайхера, он предпочел бы общество любого еврея. Он чувствовал себя не в своей тарелке и искал повод, чтобы уйти, когда слышал, как прирожденные антисемиты типа Геббельса и Гиммлера спокойно обсуждали проблему ликвидации евреев. Злобные, режущие ему слух антиеврейские разглагольствования Гитлера повергали его в уныние на долгие часы после окончания разговора с ним, и он рисковал вызвать гнев фюрера, помогая Эмме время от времени вырывать евреев из когтей гиммлеровского гестапо.

Но он не обладал мужеством для того, чтобы высказать Гитлеру свою позицию по этому вопросу (или по иному вопросу такого же типа) и попытаться отстоять ее. Партийной политикой был антисемитизм, поэтому он ему следовал. А впоследствии Геринг сказал:

— У меня не было никакого желания уничтожать евреев. Я просто хотел, чтобы они покинули Германию. Но что я мог поделать, если этот процесс начался? Ведь эти монстры сцапали даже одну из самых близких подруг Эммы, и мне пришлось приложить очень большие усилия и сильно рисковать, чтобы спасти ее.

Это было правдой, хотя она не делала его менее виновным, чем остальные.

23 марта 1938 года, вскоре после оккупации Австрии, Геринг произнес в Вене речь, в которой сказал:

— Я должен обратиться к венцам с очень серьезными словами. Сегодня их столица не может с полным правом величаться германским городом. Как можно назвать германским город, в котором живут триста тысяч евреев? Вена выполняет важную германскую миссию в области культуры и экономики. Ни там, ни там евреев использовать мы не можем.

Его речь была напечатана на следующий день под броскими заголовками на первых полосах газет, при этом, как было сообщено в депеше из американского посольства в Вене государственному департаменту, одно произнесенное Герингом предложение было предусмотрительно выброшено нацистскими цензорами.

— Еврей должен сразу и ясно понять одно, — объявил он, — ему лучше убраться.

На следующий день в посольство Соединенных Штатов поступили три тысячи прошений о визах. По настоянию Геринга и к сильному раздражению местного гестапо, границы были оставлены открытыми для всех евреев, которые хотели покинуть Австрию, до ноября 1938 года. Они бросали свои пожитки, свои дома, картины и драгоценности, и скоро большинство нацистских вожаков уже хвастались выгодными сделками, заключенными с уезжающими и распродающими по дешевке свое имущество евреями. Геринг довольствовался только произведениями искусства, которые для него отыскивали его эксперты, проявляя мало интереса к этой разыгравшейся лихорадочной скупке. Он знал, что впереди его ждет замок.

А в ноябре в Париже произошло событие, после которого перед евреями, стремящимися покинуть Австрию, опустился железный занавес.

«Ох уж эти евреи!»

Герман Геринг никогда особо тесно не общался с «партайгеноссе» своего ранга. За исключением самого Гитлера, восхищение которым у него граничило с преклонением, он считал их слишком грубыми либо чересчур тупыми, алчными и неразборчивыми в средствах людьми, не обладающими вкусом к приятным сторонам жизни. Когда была жива Карин, они поддерживали приятельские отношения с Геббельсами, главным образом из-за того, что ему очень нравилась Магда Геббельс, а между Карин и флиртующим Йозефом установилось своего рода шутливое взаимопонимание. Но со смертью Карин их отношения прервались, и они стали встречаться только в связи с партийными делами. Геринг ясно давал понять, что он не одобряет того, что Геббельс постоянным волокитством унижает свою многострадальную жену, а министр пропаганды мстил тем, что распространял каждую услышанную им о Геринге злобную сплетню. Они не стали открытыми врагами, но, безусловно, больше не были друзьями.

К 1938 году у Геринга в добавление к его дворцу в Берлине и феодальному поместью в Шорфхайде имелись резиденция в Берхтесгадене и небольшой охотничий домик в Роминтенской Пустоши, и, где бы он ни находился, ему нравилось постоянно принимать гостей — толпу интересных и веселых людей, которые бы не утомляли его внутрипартийными интригами. К нему часто приезжали Эрнст Удет с той или другой из своих более-менее респектабельных подруг, Пилли Кёрнер с женой, Бруно Лёрцер, Карл Боденшатц, цу Виды, Тиссены, Крупп фон Болен с женой, специалисты по искусству из Мюнхена, Амстердама и Брюсселя и старые театральные друзья Эммы (те, которые не были евреями). Он также продолжал поддерживать отношения с родственниками Карин, и ее младшая сестра Лилли была у него частой гостьей. Ее старшей сестре, Фанни фон Виламовитц-Мёллендорф, хотелось бы приезжать так же часто, но ее мягко отговаривали от этого, потому что и Эмма, и Геринг находили ее слишком старомодно-готической натурой и чересчур восторгающейся национал-социализмом, чтобы им нравиться.

Он не прерывал отношений и с собственными братьями и сестрами и бывал особенно счастлив, когда рядом была его невестка Ильза Геринг, высокая, тонкая, элегантная блондинка, которая мало разговаривала, но от нее этого и не требовалось.

Бывала у него и его самая любимая сестра, Ольга. В конце 1937 года он дал знать своим близким, что Эмма ждет ребенка. До крайности обрадованный и обеспокоенный, чтобы все прошло благополучно, он отправил Эмму нежиться в Каринхалле. (Ей было сорок четыре года, а рожать ей предстояло впервые. Но ребенок родился безо всяких осложнений 2 июня 1938 года. Это была девочка, и ее назвали Эддой, а Гитлер стал ее крестным отцом. Чтобы ухаживать за ней, Эмма наняла няню. Оказалось, что она не была членом партии, и, когда гестапо доложило об этом Гиммлеру, он позвонил, чтобы выразить свое недовольство. В ответ Эмма сообщила ему, что она сама тоже не является членом партии, после чего рейхсфюрер в ярости бросил трубку. Со временем Геринг убедил ее вступить.) В последующие месяцы роль хозяйки на обедах у Геринга играла Ольга, а Геринг, когда у него не было дел и он хотел отдохнуть и развеяться, приходил к ней домой. Ольга Ригеле была замужем за спокойным и обходительным австрийцем, который состоял в партии и бывал в частых отъездах, так что она оставалась предоставленной сама себе. Ее облик отличала такая же фундаментальность, которая наблюдалась в ее брате Германе. Ольга была полной («Это семейное», — говорила она), веселой и остроумной собеседницей, и, несмотря на объемы, большинство мужчин находили ее очень привлекательной. Рубенс бы в нее просто влюбился.

Она уже вступила в средний возраст — ей исполнилось сорок восемь лет, — но никого это особенно не волновало, и меньше всего саму Ольгу.

Ольга Ригеле стала тем человеком, который повлиял на взаимоотношения Германа Геринга и молодого француза Поля Штелена, как рейхсминистра и очень молодого иностранного дипломата — повернув их в сторону более тесного, почти семейного общения.

В конце весны 1937 года французский посол Франсуа-Понсе информировал помощника своего военно-воздушного атташе, что требуется его присутствие на приеме в посольстве предстоящим вечером. Более важный чиновник неожиданно уехал, и Штелена поспешили привлечь в качестве замены. Несколько часов спустя он уже сидел за столом рядом с фрау Ольгой Ригеле.

И почти сразу, перебросившись несколькими вежливыми фразами с соседями, они сосредоточили свое внимание друг на друге. Скоро стало очевидным, что брат служит для Ольги неизменным объектом поклонения, а он отвечает ей особенно нежной любовью. Большая часть их беседы касалась Геринга. Штелен, не скрывая своего французского патриотизма, который был заложен в него с самого детства, описывал ей свои школьные годы в оккупированной немцами Лотарингии и рассказал, как он там впервые услышал имя Геринга (учеников изрядно пичкали германской военной пропагандой, а Геринг в то время был в числе военных героев). Потом он описал ей, как прочитал о подвигах ее брата и решил, что когда-нибудь обязательно превзойдет его как пилота.