Один из присутствующих был офицером запаса и в шестьдесят восьмом году входил в Чехословакию. Еще один несколько раз бывал в Польше. Эти были твоими давними приятелями. Те, что были друзьями, давно отсеялись.

Ну что ж. Это и есть, наверное, жизнь.

Месяц в Швейцарии

А если по лунному календарю, так целых два месяца. Да только луны — ни полной, ни серповидной — я здесь не видел ни разу. Черт какой-то по приказу ведьмы спер ее — укатил, как круг швейцарского сыра, и под Тойфель-брюкке, Чертовым мостом, в заначку спрятал, чтоб, когда ни у кого не будет ничего, у ведьмы с чертом все было. Хотя, может, это просто горы такие рослые кругом, что траектории луны не видно с полоски берега Фирвальдштеттского (то есть «Четырех лесных кантонов») озера — и в зеркале воды нечему отражаться, кроме огней прибрежных отелей?

Очертания цепи озер прихотливы и в плане напоминают то ли потекший, как у Дали, крест распятия, то ли материализующегося джинна, вырвавшегося из узкого горлышка под Флюэленом, дважды переломившегося от порывов ветра — в коленях и пояснице — под Брюненом и Фитцнау, но уже начавшего отращивать голову и лапы в районе Люцернского озера. Чему тут удивляться — горы и пропасти земные известно чьих рук дело.

Дико мрачная и красивая двузубая гора, нависающая над Люцерном, вся в потеках глетчеров — носит имя… Пилата. По преданию, после похорон пятого прокуратора Иудеи на римском кладбище душа его не находила покоя, и в Риме и его окрестностях стали твориться недобрые дела. Римляне взмолились, прося избавить их от напастей, и тогда неприкаянной душе Пилата было велено войти в гору на севере, где она с той поры заточена. Скверные вещи стали происходить и на новом месте. Дело дошло до того, что власти Люцерна даже пастухам запретили подниматься на склоны этой горы, чтоб не потревожить душу Пилата и не накликать очередное бедствие. Такими — то ли суеверными, то ли верующими — были гельветы с полтысячи лет назад. Ныне на гору, превращенную в туристический аттракцион, с одной стороны проложена зубчатая железная дорога, с другой — ходит фуникулер.

Но даже если оставить мифологию и поверить, что горы эти нагромождены атакой ползущих льдов Ледникового периода и ответным тектоническим возмущением земных недр, общая картина от этого не упростится. Горы вышли на удивление красивые: граненые, острые, компактные, — как расставленная на полках буфета хрустальная посуда, — но перепутано все в их строении, «будто в России» (как выражались немецкие геологи начала XX века), так что ни концов, ни начал не найти. «Ноу-хау» Земли.

Кроме того, в ущельях образовались десятки кристально чистых и живописных озер, в которых отразились горы. Вода Фирвальдштеттского озера, на берегу которого я прожил месяц, настолько чиста, что рыба в ней не живет — ей там скучно и нечего кушать, а рыбаки, исправно тянущие пустые сети во всех бухтах, думаю, наняты туристическими фирмами для пущей живописности — невооруженным взглядом видно, что симулянты. Была у меня с собой браконьерская снасть (а какая еще?! Не мог же я записаться и пройти какие-нибудь полугодовые «курсы рыбака», чтобы получить удостоверение, позволяющее удить в водоемах отсутствующую, как выясняется, рыбу!), но, насмотревшись на тяжелый тщетный труд швейцарских рыбаков, оценив прозрачность воды (леску в ней было бы видать даже с пролетающих натовских истребителей — а рыба, заведись она в ней, могла бы глядеть рыбаку прямо в глаза, укоризненно качая головой), я и не подумал испытать в нейтральных водах свою донку на резинке, это детище ленивого русского «левши».

Фирвальдштеттскую форель я видел только в справочниках — ее нет даже на субботнем рынке на набережной Люцерна, где чего только нельзя купить из снеди. А нет рыбки — нет и чаек. Птички, в отличие от Цюрихского озера, здесь все черные да пегие, белые — только лебеди. Если слышишь над водой хлопанье двустворчатых дверей — это лебедь, вытянув змеиную шею, бежит стометровку по воде, чтоб в очередной раз посрамить законы Ньютоновой физики и, оторвав тяжеленный жирный зад от поверхности воды, перелететь на бреющем полете в другую, более сытную бухту. Да еще какой-то дьявол кричит по ночам, зовет или пугает: «У-у! У-гу-гу-уу!» В одну из ночей я выследил его с диктофоном и записал голос — это оказался какой-то из сычей, Waldkauz. Несколько таких облюбовали верхушки секвой, высаженных сто лет назад на берегу озера, с которых они перекликались, приступая к ночной охоте на мышей. У швейцарцев секвойя зовется «мамонтовым деревом». Это название сразу приводит на ум стенную роспись в люцернском Глетчергартене — «Вид Люцерна 16 тысяч лет назад», — где пара мамонтов взирает с возвышенности на плоскогорье, по которому, змеясь и крошась, наползают с севера ледники, — когда ледники отступят, мамонты исчезнут, а на этом месте будет построен город.

Я получал немного западных грантов в своей жизни, но все они были стоящими: «Пушкинская стипендия» с 40-дневным путешествием по Германии и Северной Швейцарии от фонда Альфреда Тёпфера в Гамбурге; трехмесячное проживание в Западном Берлине от Берлинской академии искусств; и вот теперь этот месяц в Швейцарии по приглашению от цюрихского журнала «du» — идеальные условия для работы в двухэтажном фахверковом домике, принадлежащем высшей журналистской школе MAZ, у самой воды на берегу Фирвальдштеттского озера (437 м. над у. м.). В окне — гора Риги на противоположном берегу (я еще заберусь на нее!); по одну руку — усадебный парк с ботаническим садом, террасами, стрижеными боскетами и газонами, палаццо XIX века на пригорке, фонтанами с бронзовыми изваяниями, замшелыми каменными скамьями и скамейками в укромных тенистых местах; по другую руку — лесок на холме, с едва намеченными тропами и смотровой площадкой на крутом мыске. Птицы поют даже в дождь. И пахнет, как в дождь в Карпатах или во львовских парках, на Кайзервальде (теперь Шевченковском гаю), поэтому я сразу узнал и принял здешние запахи как родные. Если только Карпаты заострить, надстроить и залить озерами (а был такой план, когда СССР клонился к упадку!), а на всякие ботанические казусы — вроде озадачившей меня помеси лавра с чертополохом — не обращать особого внимания.

Территория виллы Крёмерштейн (так зовется это место в 14 минутах езды автобусом от вокзала в Люцерне) открыта для посетителей, но только до определенного часа, запрещено включать радио и купаться голыми. В первые же выходные, когда на скамейках и траве у домика расположился с десяток очень пристойно ведущих себя швейцарцев, я все же почувствовал себя кем то вроде узника Шильонского замка. Был, однако, у меня припасен один ход — такой русский ход, уж не знаю, как меня угораздило. Знакомые швейцарцы жаловались потом, что на их памяти не было еще такой паршивой холодной весны. Я же отмалчивался, чтоб никто из них не заподозрил, что инфекцию привез я. В день моего отлета в Москве было -10 °C и сугробы в рост человека; а здесь теплынь, весна, магнолии цветут и все остальное, что в состоянии цвести. Но уже через несколько дней — будто знаки поменялись: в Москву пришла бурная весна, а здесь все цветущее так и простояло месяц под дождем и снегом. Меня-то это вполне устраивало: никто под окном не греется на солнышке, и мне соблазнов меньше — не хочешь мерзнуть и мокнуть, сиди пиши, что ты там собирался написать. А им каково?! Куда я ни поеду, там немедленно начинает валить снег, да какой — как куриные перья, в России такого не видел! Помню цюрихцев, облепленных с утра мокрым снегом, как в бумагу завернутых, только ленточкой не перевязанных, — их бесполезные зонтики и округлившиеся глаза. И так было повсюду: в Андерматте под Сен-Готардом, на вершине Риги и даже на одной богатой вилле по соседству, куда меня пригласили пообедать. Только мы уселись за стол в застекленном зимнем саду и стали выносить блюда, как погода резко переменилась — набежали темные тучи, запахло грозой, и у виллы «поехала крыша». Она принялась самопроизвольно закрывать и открывать наружные шторы и жалюзи, отгораживая нас то от вида на озеро, то от палисадника, при этом зачем-то открыла сперва небо, затем передумала и стала закрывать его, но, не доведя это дело до конца, остановилась. Хозяйка бросилась к пульту на стене, жала на какие-то кнопки, позвала прислугу, та тоже давай нажимать — жужжала автоматика, колесики вертелись, тросики бегали, но в каком-то непредсказуемом режиме и нежелательном направлении, — вилла вышла из повиновения. Хозяйка смирилась наконец и со словами: «Такого еще не случалось!» — вернулась к столу. Благо вид на озеро и горы остался открытым, вилла только навесила на него тентовые козырьки. Чувствуя какую-то свою неясную причастность к происшествию, я помалкивал. Будь это лет пятьсот назад, кто-нибудь непременно догадался бы и меня без затей сожгли бы просто на костре — как «малефактора», за порчу климата и установленного порядка вещей.