Как истый византиец, привыкший сражаться и хитростью, Варда Склир, прибыв в Азию, к местам мятежа на всякий случай скрытно расставил в разных местах часть войска. В то же время он подготовил партию лазутчиков, переряженных в нищенские рубища, и отправил их к солдатам мятежника. Там мнимые нищие раздавали воинам золото и обещания, что тот, кто оставит Фоку, получит ещё больше. В одну ночь почти все приближенные Варды Фоки его оставили, сам он с горсткой солдат бежал, но взят был в плен. Цимисхий велел выколоть глаза Фоке и вместе с семьёй сослал его в заточение на один из островов империи.
Освободившись от угрозы русских, расправившись с мятежниками, Цимисхий стал спешно, лихорадочно готовиться в войне со Святославом. Но прежде всего решил изгладить дурное впечатление народа от всех этих событий и отпраздновал своё бракосочетание с ненавистной Феодорой. Пышность, торжественность церемоний, щедрость василевса превзошли на этот раз все ожидания жителей столицы.
В храм святой Софии нельзя было пробиться, всё вокруг было запружено празднично одетым и ликующим народом. Ликовать научили специальные глашатаи. В самом храме были протёрты вся мозаика, стекла, амвоны, иконостасы; горело неисчислимое количество лампад перед строгими ликами икон, сияли ризы и паникадила. Вереницею тянулись к месту торжества бесконечные роскошные повозки, фигляры и поводыри с собаками и медведями; всадники в парадных одеждах на резвых конях, на которых звенели бронзовые колокольчики… На улицах гуляли трубачи, гудошники, барабанщики, здесь и там играли на гуслях, на зурнах, на тимпанах. Виднелись монахи в праздничных рясах; под хоругвями, покачиваясь, шли толпы клириков, распевающих гимны в честь царя.
Везде, и около дворцов, храмов, форумов, и в портиках, и на террасах виднелись чиновники и титулованные вельможи.
Всюду в лавках бесплатно давали арбузы, вино, печёные яйца, сушёную рыбу, раздавали деньги. Тут толпился простой народ, ел, шумел, гоготал и пел песни. На ипподроме показывались бега в честь этого события и поэты читали стихи, прославляя «божественную чету бракосочетающихся василевсов».
Из храма святой Софии Цимисхий проводил свою венценосную супругу до дверей женских покоев дворца, в спальню царицы не зашёл и с тех пор вообще не заходил никогда.
Глава XXXIV. НЕУДАЧНЫЙ МАНЁВР
Иоанн Цимисхий собирался на торжественный пир в честь бракосочетания, на который приглашены были все синклитики, двор и высшая знать столицы, как явился паракимонен Василий и сообщил, что прибыла Феофано.
Время не заглушило в Цимисхии страсти к Феофано. Ещё Полиевкту он дал зарок не общаться с нею, однако, не сдержал слово и продолжал видеться с ней. Сейчас же, в столь смутные дни, делать это было бы явной неосторожностью. Он знал, как любит население Феодору и ненавидит Феофано, и твёрдо решил держать её на расстоянии, даже отдал приказание паракимонену отправить её в один из монастырей Подальше от столицы. Но вместо того, чтобы выполнить распоряжение василевса, она вдруг и притом некстати сама явилась во дворец.
Не дожидаясь распоряжения василевса, отталкивая стражу, ворвалась к нему в спальню и сказала:
- Прогони сперва этого холуя, который за счастье почитал выносить мои ночные горшки при покойном василевсе, а сейчас смеет загораживать к тебе дорогу… Я царица при двух законных василевсах… Я…
Цимисхий велел Василию удалиться, но на всякий случай оставаться за дверями. И теперь, при виде её, когда всплыли в памяти обольстительные картины их свиданий, горячие ласки, он почувствовал, что по-прежнему находится во власти её чар и решил держаться с ней строго, разговаривать сухо и мало.
Он понимал, что она, решительная и взбалмошная, прибыла с целью изменить свою судьбу монахини, попытаться опять играть роль при дворе, а может быть, имела ещё более коварные замыслы. Что помыслы её всегда были коварны и дерзки, он знал это хорошо, и поэтому в глубине души был убеждён, что и сейчас следует ожидать каких-нибудь неприятных вещей.
Василевс изрядно волновался и боялся, что волнение его ею будет замечено. Он окинул её взглядом, и сердце его заныло.
- Мой возлюбленный повелитель, - сказала она тихо.
Он не выдержал, шагнул ей навстречу. Она опустилась на колени, протянув к нему руки. В лице её отражалась мольба и воплощённая кротость. Она была ещё прекраснее в монашеской одежде, надетой к случаю, с намёком на скорбь. Монашеский плащ сполз с её плеч, обнажил её точёную фигуру, затянутую в длинное платье из золотистой ткани. Волосы, убранные просто, подобно диадеме, венчали её прекрасный лоб, повязка сверкала рубинами и топазами, это походило на лучистый ореол, осеняющий святой лик на иконах Богоматери. Красные туфли с причудливыми серебряными аистами на носках были выставлены настолько из-под платья, чтобы дать увидеть линию обольстительной и зрелой ноги. Лицо, одухотворённое страстью, пылало, меняло в выражениях, оттенок печали придавал ему невыразимое очарование, против которого он не мог устоять. Поэтому когда он невольно придвинулся к ней, она схватила его руки и стала страстно их целовать.
Она была точно в забытьи, и её вздрагивающий голос опьянял его. Она сжимала его колени, целовала орлы на царственных туфлях, называла его нежными прозвищами, которые в минуты близости допускались и нравились даже царям, уверяла, что его любовь для неё ценнее всего на свете: ценнее трона, роскоши и благ двора, заманчивых соблазнов властолюбия, что разлука по мановению хитрого евнуха была для неё временем мук и терзаний. Перенести её она смогла только благодаря надежде на встречу.
Она признавалась, что в жизни у неё был только он один, который дал ей полное счастье и счастье это казалось вечным и несокрушимым. А дескать, нелюбимая, безобразная, старая и глупая Феодора оскорбляет его своим присутствием во дворце и кроме царственной крови в ней ничего нет, что бы давало ей права на близость с образованнейшим мужчиной в стране, с блистательным василевсом, с великим полководцем своего века.
Голос её был полон вдохновения, нежности и отчаяния. Руки её лихорадочно сжимали стан Цимисхия, были горячи и цепки, от них расплавился бы и металл. Продолжая бессвязный любовный лепет, она тихонько подталкивала его к ложу, на котором с момент досуга отдыхал василевс. И Цимисхий не в силах был противиться её словам и объятиям. Рука его упала е ней на грудь, и он ощутил прилив такой необоримой страсти, которая окончательно спутала его помыслы. Она прижала его к себе и её дыхание уже обдавало его лицо:
- Несравненный мой и сладчайший, я буду твоей собакой, с которой ты волен делать все, что тебе заблагорассудится. Я готова жить так, как ты захочешь, лишь бы встречаться с тобой. Согласна жить в хижине рыбака на берегу моря, в притворе захудалой монастырской церкви, в лесной землянке у дровосека, только не лишай меня своего внимания, иногда посещай меня… Воздух столицы будет мне целительным бальзамом. Этим воздухом дышишь ты. Видеть тебя, ласкать тебя - источник моей жизни. Кто может любить тебя как твоя Феофано?! Ты - моя мука, ты - моя радость, ты - моё величие, ты - моя судьба. Каждая рабыня, живущая в столице, и могущая видеть тебя хотя бы однажды в год на торжествах, счастливее меня. Так мы будем доверчивее друг к другу.
Она поднялась, повинуясь толчку его руки, и губы их сблизились. Ощущение покорного и обольстительного тела судорогой охватило его. Счастье было на пороге к осуществлению, но в это время вошёл временщик.
- Владыка, - произнёс он сухо и громко, - сроки приёма истекли. Тебя ждут государственные дела.
Цимисхий отпрянул, почти вырвался из объятий Феофано. Опустив книзу глаза, он пытался побороть смущение. Феофано исступлёнными глазами пожирала его, она ждала его приговора, от которого зависела её судьба.
Иоанн Цимисхий колебался недолго и сказал:
- Да, мой милый паракимонен, ты прав. Меня ждут неотложные дела. Приём окончен, мать-игуменья.