Строго, по этикету на цыпочках прошли высшие титулованные особы: кесари, новелиссимы, куропалаты; за ними прошли магистры, анфипаты, протоспафарии, в дорогих сверкающих драгоценными украшениями одеждах. Все они уже подготовились к полному подобострастию. Когда дверь из зала ожидания в Золотую палату открывалась, оттуда вырывались серебряные звуки органов и слышалось рычание медного льва.
Калокир был принят после всех, этим давалось понять, что его появлению при дворе большого значения не придавалось.
Вход в Священную палату нарочно был сделан низким, с таким расчётом, чтобы входящий уже от самой двери шёл к василевсу с согнутой спиной. Калокир, входя, только успел мельком увидеть в конце зала василевса на троне, устроенном по образцу трона царя Соломона, да шевелящихся и рыкающих медных львов. В священном трепете он упал перед престолом лицом вниз. Когда он поднялся, то увидел царя под потолком, высоко над собою. (В то время, как распростёртый на полу, допущенный на приём, приходил в себя от изумления, трон особым винтом поднимался вверх). Потом Никифор спустился весь в блеске, как неземное существо. Золотые органы гремели. Огни многочисленных свечей в серебряных подсвечниках излучали ослепительное сияние.
Никифор, ещё не вполне пришедший в себя от столь неожиданно выпавшего на его долю царского величия, излишней пышностью церемониала хотел подчеркнуть легитимность своего положения и поэтому впадал в крайнее преувеличение. Суровый этот воин, привыкший к походному быту и резким окрикам солдат, к полевым шатрам, всей душой презиравший дворцовый этикет, блеск и роскошь, окружил теперь себя всем этим ещё тщательнее, чем «законные» порфирородные василевсы, чтобы внушить всем естественность своего от них преемства.
В сводах палаты Калокир заметил богатые предметы из эмали, мантии, порфиры царей, на перилах галереи стояли огромные серебряные вазы отличной чеканки. Всё это не укрылось от Калокира, который был на приёмах при царе Романе, и он решил, что это неуклюжее броское украшательство - знак внутреннего беспокойства царя, неустроенность его грызущей совести. И это самое должны были понимать слишком проницательные царедворцы и втихомолку смеяться над своим узурпатором-царём.
Когда василевс очутился на своём обычном месте и наместник Херсонеса посмотрел на его лицо, оно несмотря на искусственно мужественную осанку василевса, было усталым и печальным. Эта чрезмерная презентативность, в которой легитимные цари чувствовали себя как рыба в воде, ибо она была им привычна, доставляла суровому воину на троне одну только скуку и муку. Маленькие глазки под густыми бровями слишком встревоженно бегали от предмета к предмету. В поредевшей чёрной бороде серебрилась седина, на щеках она выступала ещё явственнее. Калокир хорошо знал, что этого мешковатого, толстенького, низкорослого и безобразного мужлана ненавидела обольстительная и жизнерадостная Феофано и могла терпеть только до случая. В постели между жгучими ласками она не раз признавалась Калокиру в этом, подбивая к соучастию в преступных замыслах.
Робость Калокира не ослабевала.
Василевс подал знак, что можно докладывать.
Калокир начал речь описанием военных успехов Святослава на Востоке. Рассказал о передвижении народов, происходившем в степях, о смятении херсонесцев, о явных намерениях русского князя утвердиться на море и забрать херсонесскую провинцию империи, тем более, что русская Тмутараканская земля теперь вовсе рядом. Хоть и осторожно, но наместник имел намерение разжечь в Никифоре страх перед Святославом.
Мои верные соглядатаи донесли мне, - продолжал Калокир, - что на пиру русский князь похвалялся перед боярами своими силами, победами и высказывал намерение вторгнуться в наши пределы. Он бредит идеей утвердиться за счёт наших земель на море, которое даже в чужих землях и без того называют сейчас «Русским»… Калокир заметил, как бровь василевса дрогнула и скипетр зашатался в его руке, и продолжал:
- О, владыка вселенной! Столь опасного врага следовало бы, не ожидая возможных бедствий, извести с пользой для империи. Для этого стоило бы только подкупить его дарами и натравить на болгар, которые, угрожая нам с севера, мешают василевсу в его стратегических делах на юге.
Никифору речь наместника показалась неуместной, потому что слишком смело тот влезал в душу царя и читал в ней скрываемое беспокойство. С тех пор как Никифор стал царём и всевластно распоряжался людьми и событиями, он быстро привык думать, что никто уже не может на земле угадывать лучше его тайные мысли врагов империи. Проницательность умного и образованного наместника его раздражала.
- Глупость мелешь, наместник. - Оборвал Калокира царь и чиновники наклонились ещё ниже. - Русский князь - варвар, он страшен только для варваров же - кочевников. Легко ему шириться на Востоке среди нищих и диких племён. Но Запад покажет ему два неодолимых препятствия: совершенство нашего оружия, выделанного лучшими мастерами на земле, и непревзойдённую гибкость нашей стратегии и тактики на поле сражения.
Голос Никифора зазвенел как металл:
- Таких всадников, такого смертоносного оружия как «греческий огонь» нет нигде в мире! Нигде!
Сановники отразили на лицах восторг и изумление.
- А что он, - русский князь, - видел кроме глупых секир и деревянных щитов, обтянутых медвежьими шкурами?! Он жрёт сырую конину, пугает хазар и тем доволен. Не сунет сюда носа. Болгары тоже не посмеют опять придти за данью. Они - трусы.
- Неблагоразумие вполне увязывается с трусостью, - сказал кротко Калокир, - трус именно в силу глупости и может причинить нам неожиданное беспокойство.
- Ты беспокоишься за себя или за мою державу? Достаточно ли это прилично для наместника - бояться за василевса, и радеть за державу больше, чем сам василевс?
Калокир понял, что допустил ошибку и тем уязвил царя, высказав соображение о том, что «повелитель вселенной» при теперешнем своём положении, когда слава о его победах гремит во всех землях, может опасаться каких-то там презренных варваров.
- Эта уродливая толстобрюхая скотина может меня бросить на съедение зверям, - решил Калокир. - Надо показать, что все мои неудачные слова и выражения проистекали из одной лишь слепой и неописуемой преданности василевсу, слишком провинциально-простодушной.
И пустив в ход всё своё риторическое искусство и беззастенчивое верноподданническое умение, которое даже он, привыкший ко всему, внутренне стыдился, он произнёс заплетающимся языком:
- К подножью престола божественного василевса, - залепетал он, - положил я все помыслы своего ума, всю чистоту сердца… Крупицу благоденствия для своего василевса готов купить ценою всей моей жизни…
Император не прерывал его. Калокир стал говорить бодрее:
- Боговенчанный, державнейший, божественный царь и самодержец! Как солнце сияешь ты на небе и обогреваешь своими лучами всю подвластную тебе вселенную. Ты - образец неизреченной доброты и высшей справедливости. Хотя для нас, смертных, недосягаем этот образец, но будем стараться уподобиться ему, царю человеколюбивейшему, царю справедливому, царю превыше всех царей стоящему, превзошедшему добродетелью всех насельников земли и на свете когда-либо царствовавших.
Василевс кисло усмехнулся и сказал:
- Остановись, - брезгливо махнул рукой. - Я - воин и не понимаю риторики. Она всегда удобный покров для лицемеров. Поучись честности и совестливости у неучёного монаха.
Чувствуя, что он летит в бездну, наместник выпалил, содрогаясь от изнеможения страхом:
- Повелитель, есть только один способ войны с варварами. Направлять варваров на варваров. Пусть руссы побивают болгар. Польза от той распри достанется третьему. Этим будешь ты.
Никифор сразу просветлел лицом.
- Это - другое дело. Но оно - не твоего разума. Я посоветуюсь сперва с паракимоненом. А ты подожди уезжать. Может быть, я тебя ещё вызову.
Смятенным, душевно разбитым Калокир удалился. Проходя бесчисленные коридоры палат мимо варягов - охранников и черных рабов-телохранителей, стоявших как статуи в полутёмных нишах, Калокир всё время боялся, что его вот-вот схватят и будут пытать. Всё-таки выпустили. Но и после этого он лишился сна, изнывал в безделье, томился в неизвестности, удалиться ли восвояси или действительно ждать, но до какой поры? Бежать ли к Святославу? Но вдруг остановят на побережье и тут уж не миновать петли или ослепления. Он перестал бывать у знакомых, избегал разговоров при встречах и даже совсем перестал выходить из дома. А когда садился обедать, каждое кушанье приказывал попробовать сперва слуге.