— Пан Недобыл — не чудовище, а просто слепое орудие судьбы, милое дитя, просто слепое орудие судьбы, — возразила Марии тайная Советница пани Стракова, неизменно соглашавшаяся с мнениями мужа.

— Пусть так, — ответила Мария. — Но я знаю дочек Пецольда, Руженку и Валентину, и представляю себе, как они плакали, когда их отец повесился из-за Недобыла. Ах, как ужасно этот Недобыл кричал на Гафнера! Я боялась, что он его вот-вот поколотит.

— И поделом, — изрекла своими красивыми, высокомерными устами Лаура. — Гафнер — неотесанный, дурно воспитанный человек. Удивляюсь, почему Борны приглашают его.

— Больше не пригласят, — откликнулся его превосходительство Страка. — Держу пари, что сегодня мы видели пана Гафнера у Борнов в последний раз.

Того же мнения, что тайный советник доктор Страка, были все гости Ганы, ставшие в этот день свидетелями позорного инцидента, вызванного Гафнером; горничная, которая открывала у Борнов двери гостям и докладывала о них, получила от Ганы строгое приказание: если Гафнер появится, не пускать и просто говорить, что пани Борнова не принимает. Борну тоже крепко влетело за то, что он своим бесконечным, скучным разговором с Гафнером нарушил гармонию приема; Борн признал свою вину, сильно рассердился на Гафнера и пожатием руки торжественно скрепил обещание без ведома и разрешения Ганы никого в салон не вводить. Таким образом, Гафнер подвергся всеобщему и безоговорочному осуждению; но сам он, по-видимому, никакой вины за собой не чувствовал и, по обыкновению, присоединился к Бетуше, когда она возвращалась домой. Держался он так непринужденно и спокойно, голос его звучал так уверенно, будто ничего не произошло.

— Ах, пан Гафнер, что вы натворили? — воскликнула Бетуша, очень смущенная тем, что у нее не хватает духа запретить ему сопровождать ее. — Если вам надо свести с Недобылом какие-то счеты, зачем вы делаете это в салоне моей сестры?

— А где же это делать, как не в салоне? — улыбаясь, спросил он. — Что толку, если я выскажу ему свое мнение с глазу на глаз? Ни в коем случае! Мне важно было, чтобы как можно больше людей узнало о его преступлении.

«Твердит свое, — думала Бетуша, — по-прежнему твердит свое, не понимает меня, а я не понимаю его».

Едва возникнув, эта мысль вызвала у Бетуши гнетущее чувство отчужденности не только от Гафнера, но и от всех людей, даже самых близких, словно она очутилась на самом дне высохшего колодца. На улице царило оживление, из домов высыпали толпы людей — их привлекла предвечерняя майская прохлада, которой повеяло после дождика, мимо проходили влюбленные и пожилые супруги, матери с младенцами на руках, офицеры, бабушки, заботливо ведущие за руку кривоногих малышей; вот пробежал сапожный подмастерье с новыми ботинками в руках, там торопится куда-то студентик с набитым книжками портфелем под мышкой; вид у всех веселый, приветливый, общительный, лица освещены ласковым солнцем. Но Бетуше все казались иностранцами, пришедшими из страны, которой она никогда не узнает, говорящими на языке, которому она никогда не научится, которого никогда не поймет. На этом незнакомом языке говорил и шагавший рядом с нею Гафнер.

— Я уже давно поджидал такого случая, — весело говорил он, — и наконец дождался. С точки зрения закона, уголовного кодекса Недобыл безупречен, но не с моральной точки зрения. Отчего вы так грустны в столь прекрасный, благодатный день?

— Ну и прекрасный, ну и благодатный! — резко ответила Бетуша. — Моя сестра Гана еще долго будет вспоминать об этом дне с горечью и возмущением. Пан Гафнер, неужели вы не понимаете, как неприятен был этот инцидент для нее, хозяйки дома? Неужели не отдаете себе отчета, что навсегда закрыли себе доступ в ее салон? И может, собираетесь по-прежнему бывать там, зная, что вы — нежеланный гость?

«Я упрекаю его, — думала Бетуша, — точно имею на это право, словно между нами не только светские отношения. Несчастная я, несчастная и невоспитанная».

— Ваша сестра может быть спокойна, я к ней не приду, — возразил Гафнер. — Мне больше незачем туда ходить. Однажды я из любопытства откликнулся на приглашение пана Борна, а потом уже приходил туда по иной причине.

Последние слова он произнес тихо и проникновенно, — так с Бетушей до сих пор никто еще не разговаривал, — и этим сильно взволновал и смутил ее.

— По какой же причине? — спросила она, робко подняв на него глаза.

— Ради вас я бывал там, мадемуазель Бетуша, ради вас, чтобы любоваться вашим обаянием, которое так прекрасно сочетается с вашим необычайным, очаровательным душевным благородством! Я горячо полюбил вас, мадемуазель Бетуша!

— Что вы говорите, что вы такое говорите! — в ужасе воскликнула она, покраснев до самой шеи. — Я порядочная девушка, мне не подобает выслушивать такие слова от женатого человека.

— Я уже не женат, я овдовел, — ответил Гафнер, замедлив при этом шаги. — Я полагал, что моя неверная жена жива, но несколько дней назад узнал от директора странствующей труппы, с которой она разъезжала, сопровождая своего любовника, что полгода назад глаза ее навеки закрылись. Теперь, когда сковывавшие меня узы, созданные тиранией церкви и государства, разорваны, я свободен, и потому разрешите мне почтительно просить вашей руки.

«Это невозможно!» — подумала она. Сердце ее на мгновение замерло и тут же забилось сильнее прежнего.

— Я думаю, что не должен выжидать формального окончания траура, ведь для меня жена умерла гораздо раньше, чем полгода назад, — продолжал он. — Что вы мне ответите, мадемуазель Бетуша?

Она посмотрела на него в каком-то блаженном смятении — не могла поверить столь внезапной, крутой перемене положения, боялась проснуться и понять, что все это сон, или увидеть, что между ними снова возникло какое-то непреодолимое препятствие.

«Что ему ответить? — думала она. — И как он может ожидать, что я, внезапно очутившись в такой новой ситуации, сразу скажу нечто, столь решительно меняющее всю мою жизнь?»

— Я пока ничего не могу сказать вам, пан Гафнер, — прошептала Бетуша. Они как раз, по обыкновению, вышли с оживленной Малой площади на Ильскую улицу, такую узкую и тихую, что она опасалась, как бы ее слова не долетели до какого-нибудь открытого окна. — Я ничего не могу сказать, пан Гафнер, пока не поговорю с родителями и не попрошу у них разрешения.

Это были слова, достойные дочери доктора прав Моймира Вахи, целомудренные и сдержанные, слова послушной и прекрасно воспитанной девушки, обнадеживающие и все же ни к чему не обязывающие, слова вполне пристойные. И все-таки Гафнер был удивлен, даже разочарован этим ответом; ему показалось, что созданный им образ Бетуши дрогнул и расплывается; так брошенный в реку камешек порой искажает очертания отражавшихся в тихой воде берегов.

— Благодарю вас за ответ, не полностью отрицательный, не лишающий меня надежды, — сказал он, — я вполне уважаю ваше желание подумать. Мы люди зрелые, в серьезных случаях нам не подобает действовать слишком поспешно и опрометчиво. Но, при полном уважении к вам, разрешите остановиться на одной, несколько странной детали в вашем ответе. Я вполне понимаю, что вы хотите все обдумать. Понял бы даже, если бы хотели посоветоваться с родителями. Но вы говорите, что хотите просить у них разрешения. Ведь вы сказали это несерьезно, мадемуазель Бетуша?

Теперь пришел черед удивляться Бетуше.

— Почему — несерьезно? — широко открыв глаза, спросила она. — Конечно, серьезно. Разве девушке не следует слушаться отца и матери?

Он неопределенно усмехнулся и покачал головой.

— Сколько вам лет, мадемуазель Бетуша? Недовольная и смущенная, она покраснела и подумала: «А все-таки он неотесан».

— Если вы считаете, что мужчине подобает спрашивать у девушки, сколько ей лет, — холодно произнесла она, — пожалуйста, я вам охотно отвечу, не вижу в этом ничего постыдного. Я старая дева, пан Гафнер. Мне уже двадцать пять лет, двадцать пять лет и два месяца.

— Вы не старая, но, как я правильно предполагал, совершеннолетняя, — сказал Гафнер. — Вы незамужний, свободный человек, вы работаете, вы эмансипированная женщина, которая не побоялась пренебречь предрассудками своего класса и не посчиталась с мнением обывателей.