«Венская всемирная выставка, — писала газета «Фремденблатт», занимавшаяся вопросами экспорта, — возродит идею взаимопомощи и братского сотрудничества возвышенного духа и физической силы, коммерческие и политические цели ей чужды. Да иной и не может быть первая австрийская выставка: в силу нашего национального характера это начинание, при всем своем ошеломляющем материальном величии, не может не служить высшим идеалам культуры».
«Это начинание превосходит все человеческие представления, — писала клерикальная консервативная газета «Фатерланд», — ибо верховным его патроном является милостивейший император Франц-Иосиф I, высочайший вдохновитель которого — сам бог».
Журнал, издававшийся специально для освещения задач выставки, заявил: «Наступил наш черед! Резиденция императора австрийского созывает гостей из могущественнейших государств мира для облагораживающего, достойного человека соревнования; мы надеемся, что престиж всеми почитаемой столицы императора нашего в результате этого соревнования достигнет небывалых высот».
Идея была великолепная, но чем великолепнее идея, тем труднее и длиннее путь к ее осуществлению. Работы затягивались, за день до окончания постройки по неизвестным причинам рухнуло северное крыло императорского павильона, а когда аварию ликвидировали, здание получилось кривобоким; павильон почты и телеграфа уже подводили под крышу, как вдруг в нем вспыхнул пожар; Дунай выступил из берегов и — о, ирония судьбы! — затопил аквариум; ящики с мелкими деталями машин каким-то непостижимым образом перепутались; большие тополи, которые должны были окаймлять южную сторону главной аллеи, не принялись; павильон герцога Кобург-Готтского оказался столь неудачным, что архитектор, доведя до конца свое творение, при виде его с отчаяния ушел на пенсию.
В день открытия выставки, 1 мая 1873 года была закончена и готова для приема публики лишь четвертая часть строений. Для некоторых зданий только устанавливали опорные столбы. «Еще много, много недель пройдет, прежде чем всё достроят — 1 мая не нынешнего, а будущего года следовало бы открыть выставку», — утверждала пражская газета «Народни листы» и была за это конфискована. Иностранцы, съехавшиеся в Вену, растерянно бродили перед запертыми павильонами, еще обнесенными строительными лесами, по которым сновали каменщики. В ротонде, самом большом выставочном здании, не было ничего, кроме фонтана посередине. Отделение Америки пустовало. На восточном конце выставочной территории росла гора все еще заколоченных ящиков. Было холодно, шел дождь, цены в ресторанах росли, судно, которое должно было доставить из Бразилии чудеса южноамериканской природы, затонуло. На выставке в Пратере воцарились грусть, тоска и безнадежность.
А пресса неустанно выражала официальные восторги.
«Труд завершен, — писал упомянутый выставочный журнал, — сам император с высоты престола провозгласил выставку открытой, наплыв иностранцев растет с каждым днем, некоторая нервозность, некоторый типичный венский пессимизм, за несколько недель до открытия ворот выставки охвативший население нашего любимого города, оказался совершенно необоснованным. Выставка существует, выставка живет, и, когда работы будут закончены, мир преклонит колени и будет покорен навеки».
Восьмого мая, то есть через неделю после открытия выставки, разразилась катастрофа.
Она грянула, как гром среди ясного неба, когда помрачневший город вальсов начал было надеяться, что позор будет все-таки не столь велик, как казалось сначала: ведь постройка, несмотря на все препятствия, подвигалась вперед, хоть и черепашьим шагом. Выглянуло солнышко, Дунай снова окрасился в свой изумительный, столько раз воспетый голубой цвет, павильоны, правда, не были открыты, но, по крайней мере, работали все выставочные рестораны, пивные, винные погребки и закусочные. И вот, в то время как толпы посетителей прогуливались по аллеям, слушая игру оркестров на террасах кафе, в центре города, в роскошном здании биржи, внезапно разразилась буря. Акции новых банков и предприятий начали падать, сначала незаметно, потом все быстрее и быстрее, наконец, стремительно, подобно лавине. Беспокойство, обуявшее биржевых игроков, перешло в отчаяние, в панику, в безумие. Внутри здания возникали драки, банкиры Ротшильд и Шей были избиты, перед биржей сгрудились толпы галдящих, взбудораженных людей; на улице крики сменялись мгновениями напряженной тишины, когда кто-нибудь из служащих биржи выбегал сообщить толпе, какой банк только что обанкротился, какое акционерное общество только что лопнуло, кто из банкиров застрелился, кто из финансовых магнатов разорен. В первый день, 8 мая, обанкротилось девяносто четыре финансовых учреждения, 10 мая — сто восемнадцать. И в тот же день правительственный комиссар заявил подавленным биржевикам, что своею властью закрывает биржу; роскошное здание, богато отделанное мрамором и позолотой, заняла полиция.
«Десятого мая, — писали венские газеты, — к нам в город прибыл принц Уэльский и тотчас же отправился на выставку. Английские рабочие, занятые на постройке английского павильона, встретили наследника престола громовым «Cheer»[42] Его сиятельство герцог Райнер, председатель выставки, сердечно приветствовал высокого гостя; на вопрос о впечатлении, которое на него произвела выставка, английский принц горячо ответил: «Very nice, indeed»[43].
Борн уже давно мечтал построить в центре Праги собственный дом, собственный дворец торговли и перевести туда все свое предприятие. Первоначально скромный, этот дворец с годами становился в его мечтах все больше и величественнее; сначала он был трехэтажным, потом достиг четырех, пяти и, наконец, шести этажей. А после возвращения Борна из Парижа предмет его мечтаний стал уже неслыханно роскошным: обе стороны фасада украсились мраморными плитами, витрины этого колоссального магазина в первом этаже углубились до полутора саженей, а на крыше выросла бронзовая статуя Ганы — символ родины; в левой руке она держала щит, а правой задумчиво теребила гриву двухвостого льва. Как ни разбогател Борн в результате удачной спекуляции, но для такого колоссального начинания средств его было далеко не достаточно. Поэтому, несмотря на то что дом, на месте которого он мечтал возвести свой дворец, после майского краха продавался относительно дешево, Борн подыскивал компаньона, который вошел бы в дело на равных долях, и вспомнил о своем прежнем молодом тесте, овдовевшем супруге пани Валентины — Мартине Недобыле.
Идея показалась ему весьма удачной. Почти все знакомые Борна пострадали при венской катастрофе и больше всех Ян Смолик, дядя покойной Лизы, владелец смиховской спичечной фабрики, вложивший весь наличный капитал в акции венского Генерального банка; после его краха Смолик тоже обанкротился, перенес два тяжелых сердечных приступа и умер. Сам Борн в злосчастные майские дни не пострадал, так как за два года до того перевел свой капитал из Вены в скромное, но солидное Общество чешских сберегательных касс в Праге. Одним из немногих пражских предпринимателей, чья шкура уцелела во время этого кризиса, был, бесспорно, Мартин Недобыл, человек исключительно рассудительный, богач, чьи знаменитые огромные грузовые фургоны с красно-белой маркой его экспедиторского предприятия с раннего утра до поздней ночи громыхали по всем улицам города. Насколько Борн помнил, Мартин Недобыл вкладывал прибыли только в земельные, строительные участки; сын деревенского возчика, он не доверял никаким бумажным ценностям, включая банкноты и государственные кредитные билеты. Итак, если бы удалось привлечь Недобыла, это был бы самый подходящий компаньон — разумный, состоятельный, надежный. После смерти Лизы Борн унаследовал половину маленького доходного дома на Жемчужной улице; вторая его половина, вследствие женитьбы, досталась Недобылу. Таким образом, совместное владение недвижимостью было у Борна и отчима его покойной жены многолетней традицией; если после смерти жен, владея домом на Жемчужной улице, они по-прежнёму ладили и ни словечком не упрекнули друг друга, то почему бы им не владеть совместно домом на углу Вацлавской площади и Пршикопов?