«Венчание Ганы, — продолжала Бетуша, — состоялось в конце апреля, в субботу, в церкви доминиканского монастыря, семейного прихода Вахов. Ранним утром в церковь поехали жених с невестой, ее родители, сестра, свидетели пан Войтех Напрстек и пан доктор Эльзасе. Из церкви общество направилось в Бубенеческий вокзальный ресторан позавтракать. Пани Гана Борнова была в дорожном бежевом костюме и шляпке из ажурной соломки того же цвета, украшенной розовым шелком и цветами. После завтрака новобрачные сели в парижский поезд, свадебные гости вернулись в город, родители — домой, а сестра — в кассу торгового дома пана Борна».
Часть вторая. «Императорские фиалки»
Глава первая БОРНЫ В ПАРИЖЕ
Читатель еще помнит, как молодой граф Тонграц сделал комплимент Гане, сказав, что хотя она и не бывала в Париже, но знает его, как настоящая парижанка. Преувеличение явное, но в какой-то мере оправданное. Гана знала названия парижских улиц и площадей гораздо лучше, чем пражских, однако Париж, с которым она знакомилась по романам — в то время она глотала их без разбора, — был Парижем старым, Парижем средневековья и Ренессанса, Парижем Великой и Июльской революций, Парижем якобинским и Парижем Первой империи, Парижем реставрации Бурбонов и царствования Луи-Филиппа, Парижем «Человеческой комедии» Бальзака и «Собора Парижской богоматери» Гюго, Парижем «Мими Пенсон» Мюссе и убийц Эжена Сю, тем, который рисовала себе жадная фантазия Ганы, но ни в коем случае не Парижем Наполеона III, который она увидела во время своего свадебного путешествия.
А это большая разница.
Некогда Наполеон I задумал коренным образом перестроить свою столицу, не оставив от нее камня на камне, превратив ее, как якобы он высказался, «не только в самый прекрасный из городов, существующих или когда-либо существовавших на земле, но и в прекраснейший из всех будущих городов». Однако осуществил эту давно намеченную перестройку Парижа, пользуясь своей неограниченной властью и имея на это достаточно времени, его племянник-авантюрист Луи-Наполеон, называемый Третьим, а по сути дела, второй и последний французский император.
Ему не удалось, как Наполеону I, залить Европу кровью, не удалось отличиться на поле брани, и он возмечтал прославиться хотя бы тем, чего не успел сделать Наполеон I. Осуществил он это весьма просто, с энергией и силой слона, ворвавшегося в посудную лавку, со смелым размахом самодержца, уверенного, что его высокое положение даровало ему величайший разум, с решительностью человека, избавленного от всяких охлаждающих и докучных советов и замечаний. Короче говоря, он положил на стол план Парижа, вызвал к себе нового префекта департамента Сены барона Османа, которого в награду за беспрекословное послушание сам назначил на эту должность, показал ему толстые синие, красные, желтые и зеленые линии, собственноручно начертанные им на плане, и сказал, что старые парижские кварталы нуждаются в свежем воздухе и ярком свете. Синими линиями здесь обозначены бульвары и авеню, их следует проложить незамедлительно, затем придет очередь красных, после них желтых и, наконец, зеленых линий. И все!
Барон Осман сложил план, сунул его в карман, заверил, что воля его величества будет исполнена, и с поклоном удалился.
Это происходило в пятьдесят третьем году. Тогда в Париже были еще холмы и даже горы. Елисейские поля в дождливую пору превращались в болото. К готическому центру города сбегалась сеть узеньких, кривых улочек. Самыми широкими улицами города считались улица Рю-де-ля-Пэ и улица Пале-Рояль, хотя, в сущности, это были длинные площади; в центре города можно было увидеть еще такие улицы, как de la Vieille-Lanterne, что в переводе значит «У старого фонаря», перерезанную лестницей из толстых камней, настолько узкую, что два человека не могли на ней разойтись, — мрачное место самоубийства поэта-романтика Жерара де Нерваля[24] которого в одно ненастное утро нашли здесь повесившимся на желобе.
Армия рабочих, вооруженных остроконечными кирками, принялась за работу. В течение десяти лет были снесены целые кварталы, можно сказать, — города. Париж стонал, неистовствовал, скрежетал зубами. Стерва Баденге — таково было прозвище императора — явно спятил! Почему его прозвали «Баденге», точно неизвестно, возможно, по имени каменщика, который одолжил ему свою одежду, чтобы помочь бежать из цитадели Гам, куда Луи-Наполеон был заключен в 1845 году. Кто оплатит строительные работы? Где люди будут жить? Зачем нужен город, пусть с широкими бульварами и авеню, словно проведенными по линейке, если человеку в нем негде голову приклонить? Унылые вереницы повозок, на которых переселенцы увозили куда-то в неизвестность свои кровати и шкафы, столы и стулья, непрерывно тянулись по улицам. Сносили второпях и строили тоже второпях. Казармы, школы, театры, больницы, жилые дома росли, как грибы после дождя. Страсбургский бульвар тридцатиметровой ширины, обсаженный четырьмя рядами деревьев, возник в том же году, когда император расчертил план города цветными карандашами. Работа кипела повсюду; здесь появлялась улица, там — площадь, место для гуляний, бульвар. Копали и под землей: прокладывали новую канализационную сеть и газовые трубы. Новые мосты соединили оба берега реки. Ренессансную башню святого Иакова освободили от соседства старых лачуг, душивших ее, новое авеню Виктории смело зловонные улочки между дворцом муниципалитета и площадью Шатле. Лувр соединили со старым Тюильри, — огромный ансамбль, колоссальная импровизация из камня и мрамора была завершена менее чем за пять лет. На левом берегу Сены проложили бульвар Сен-Жермен, один конец которого вел к площади Бастилии, а другой — к площади Согласия, находившейся на правом берегу. Бульвар принца Евгения поглотил старый Крымский бульвар, в свое время самую оживленную и веселую магистраль Парижа с ее десятью театрами, кафе и ресторанами.
Севастопольский бульвар, прокладка которого обошлась и государству и городу Парижу по двадцати миллионов франков, был открыт с большой помпой в апреле пятьдесят восьмого года. Национальная и императорская гвардии выстроились двухкилометровыми шпалерами по обе стороны бульвара от улицы Риволи до Восточного вокзала. В два часа дня верхом на лошади появился император в сопровождении императрицы, восседавшей в открытом экипаже, за ними двигался поток неподдельной роскоши — сплошное золото, сплошной блеск, и сверкающие позументы, — генеральный штаб во главе с маршалами и офицерами императорского двора. Блестящая процессия, возглавляемая эскадроном улан и конной гвардии, под возгласы «ура», аплодисменты и свист толпы, медленно прошествовала к вокзалу; справа и слева чернели устья старинных переулков, разрытых кирками османовских землекопов, словно гигантскими пушечными ядрами. Как только процессия приблизилась к огромному занавесу, натянутому поперек бульвара, между двумя мавританскими колоннами, и расписанному аллегорическими фигурами Искусства, Науки, Промышленности и Торговли, огромное полотно под оглушительный бой барабанов взвилось вверх.
Спустя несколько минут император принял в парадном салоне вокзала министров и членов муниципалитета.
— Объявляю Севастопольский бульвар открытым, — провозгласил он, с удовлетворением взирая из окна на необозримую полосу, проложенную среди домов, столь же прямую, какой он начертал ее на своем плане, но возникшую теперь, спустя пять лет, поскольку он провел ее желтым карандашом, а не синим, не красным и не зеленым.
Очередь последних, зеленых, линий пришлась на пятьдесят девятый год. В жертву им была принесена большая часть старого, веселого Латинского квартала, городка студентов; четыре древних прославленных колледжа были сровнены с землей. На одной из бесчисленных карикатур того времени изображен английский турист, который, приехав в Париж, с удивлением смотрит на произведенные опустошения. «Поразительно, «Illustrated London News»[25] ничего не сообщала об этом землетрясении», — говорит он. На другом рисунке показан огромный Париж будущего, распространившийся на всю Францию и окаймленный Северным, Рейнским, Итальянским, Пиренейским бульварами и Атлантической набережной.