Если приближается враг, ни один казах не усидит дома. Гонцы сновали из аула в аул, из улуса в улус. Совещания аксакалов, казалось, не прекращались ни днем ни ночью, словно каждый день являлись сваты. Чем чаще случались, чем дольше длились эти сборы да советы, тем больше волновался Абулхаир… Если народ поднялся, то не успокоится пока не посадит на коней своих мужей. А коли так, возникнет необходимость в достойном сардаре – военачальнике.
Ночами он ворочался в постели без сна, вставал, ходил в темноте; на рассвете уже был на ногах, поднимал полог юрты, вглядывался вдаль в ожидании… Ждал гонца с вестью о маслихате.
На этот раз собрание созывалось не на Культобе, а в Каракумах – аксакалы опасались совещаться прямо перед носом у врага. Самым подходящим для всех трех жузов местом были Каракумы – враг далеко, свои близко.
Травы стояли по пояс, волновались, словно волны на морской глади. По склону холма расстелили радужные ковры. Хан Тауке сидел в центре, в окружении представителей всех трех жузов. Несмелые разговоры, которые велись степняками потихоньку, между собой, по углам, должны были выплеснуться на этом собрании.
- Откочуем за гору Кап! – предлагали одни…
- Разобьем врага, который послабее! Надо решить кого, - джунгар или башкир? – горячились другие.
- Покоримся джунгарам, притихнем, затаимся на время. Может, и не станут они отбирать наши земли. Успокоятся за свои тылы и нападут на маньчжур! – кричали третьи…
Абулхаир бросил осторожный взгляд на Букенбая. Огромный, как нар, Букенбай, похоже, и не собирался держать речь. Слушал других сосредоточенно, не пропуская ни слова. Уперся кулаком в колено. Что бы ни говорили, ни кричали другие, ни один мускул не дрогнул на его широком лице. Пытливые глаза под мохнатыми бровями, казалось, так и сверлили окружающих.
По правую руку от него восседал Есет. Голова его, насаженная на длинную шею, возвышалась над всеми.
Все знали: судить о настроении Букенбая можно по Есету. Чуть скривил губы Есет – Букенбай, стало быть, недоволен. Чуть хмыкнет Есет – значит, Букенбай сердится. преданными, самыми близкими друзьями были два этих смолоду росших вместе человека. Потом и вовсе породнились…
Попав в плен к джунгарам, Есет пробыл у них пять лет. Вернувшись домой не нашел ни дома, ни семьи. Джунгары напали на аул Есета, захватили его беременную жену. Она родила сына – Акмандая – уже в плену. Котайджи разомкнул по этому случаю уста: «Сын его все равно в наших руках. Вырастет Акмандай, станет джунгарским батыром, отсечет в битве голову отцу!»
Букенбай женил друга на младшей своей сестре, красавице Енсеп. Она родила Есету сына и дочь.
Рядом с Есетом расположился рыжий толстяк Балпаш, богач, каких мало в степи. Балпаш был родным дядей Есета по матери. Если Букенбай отдал другу в жены сестру, то дядя одарил его скотом.
Теперь по богатству Есет уступал немногим. И все же он молча признавал старшинство Букенбая. Всегда был рядом с ним, справа от него. Даже коня на коновязи привязывал справа от коня Букенбая.
Есет нетерпеливо шевельнулся и все замерли: сейчас заговорит Букенбай! И в самом деле Букенбай бросил в середину свою плетку – доир.
- Братья! Почему мы собрались с вами в этих зарослях, где ворам впору прятаться, а не честным людям! – голос Букенбая звучал спокойно, даже как-будто устало. Люди встрепенулись, подались вперед – к Букенбаю. Давайте задумаемся, почему мы притаились среди этого бурьяна, вместо того, чтобы сидеть на священных наших холмах, где испокон веков решались все наши дела и тяжбы?
Не от хорошей, вольготной жизни мы оказались здесь! – голос Букенбая набрал силу, звучал гневно, решительно. Сейчас не время для споров! Не бабы ведь мы болтливые, чтобы бесконечно толочь воду в ступе. Мы говорим тут с вами красивые слова, а кто из нас уверен, что в это самое время враги не налетели как саранча на наши аулы. В дни, когда враг угрожает нам, вонзает свои подлые копья в наши юрты, спорить и болтать попусту – все равно что требовать калым за потерявшую невинность девушку.
- Что же нам делать? Что ты предлагаешь? – прервали Букенбая наиболее нетерпеливые. Общее волнение нарастало.
Тауке сделал всем знак успокоиться. Недовольный тем, что его прервали, Букенбай нахмурился, выдержал долгую паузу, потом продолжил:
- В двух случаях мужчина не должен спрашивать: что же делать. Первый – когда перед ним злобный враг, обнаживший перед ним меч. Второй – когда миловидная бабенка постелила постель, погасила свет и легла рядом.
Напряженную, предгрозовую тишину разрядил смех. Смеялись охотно, до слез.
- Вот что я скажу – снова обратился Букенбай к собранию. – Некогда нам раскачиваться. Может, кто и видит, а я так нет, ослеп, наверное. Не вижу я соседей, которые согнулись бы перед нами: «Милости просим, берите наши земли, топчите нас, владейте!»
Глубоко ошибаются те, кто рассчитывает на легкую победу. Ошибаются те, кто думает, что башкиры настолько свихнулись, что просто так отдадут свою землю. Нам, которые… которые отдали свои земли джунгарам? Башкиры с могучими урусами воюют, не сдаются, так неужели от нас побегут? Да и может ли нас ждать благоденствие на чужбине, когда вы собираетесь драпать, перешагнув через прах павших наших воинов, оставив на поругание святые могилы предков? – Букенбай расправил плечи, голос его то и дело прерывался от гнева и волнения. – Я так решил: лучше я погибну, но останусь на земле отцов, не покину ее. Но пока буду жив, пусть никто не ждет от меня пощады – ни улепетывающий казах, ни опьяненный победой джунгарин. Буду сражаться, пока не переломится о врага мое копье! Я все сказал! – отрезал Букенбай и сел рядом с Есетом.
Наступила такая тишина, что стало слышно щебетанье птиц. Они будто спрашивали людей, с любопытсвтвом поглядывая на них сверху: «Что же вы приумолкли, а?»
- Что толку, воевать с врагом, которого все равно не одолеешь? Зачем погибать зря? – нарушил тишину чей-то голос.
Тауке окинул людей вопрошающим взглядом, призывая их высказаться.
Абулхаир поднял над головой камчу, бросил ее в середину.
- Братья! Нет ни одного казаха, который бы не горевал, не печалился в эти суровые дни, дни испытаний. Каждый из нас может обидеться на другого, даже на свой народ, но обидеться на свою землю, на свою родину – нет таких! Враги идут напролом ради бескрайних наших степей. Нигде не найдем мы свободные земли, где сможем обосновываться как у себя дома. Как же нам оставить такую необъятную землю, как наша?.. – Абулхаир забыл о своей обычной стеснительности, он высказывал перед всеми свои сокровенные мысли, и люди почувствовали это, внимали молодому джигиту как равному. – Есть ли на свете, существуют ли где-нибудь радушные и наивные люди, которые отдадут нам как братьям свои исконные земли? Отдадут без кровопролития. Конечно нет! Зачем обманывать себя? Почему же мы не желаем пролить кровь за нашу землю, вместо того, чтобы проливать ее, пытаясь отнять чужие земли?.. Раздаются голоса, призывающие нас покориться контайджи, сдаться ему на милость: не тронет-де он нас тогда, перебросится на маньчжур! Но если бы джунгарам не нужны были наши пастбища, разве пришли бы они сюда?.. Наша покорность не остановит их, а только еще больше раззадорит! Им нужны наши просторные земли! Потому-то они так нагло кромсают наши улусы, отхватывают их себе клочок за клочком. И еще за скотом – богатством нашим – пожаловали джунгары! – Абулхаир судорожно вздохнул и с нажимом, будто вбивая каждое слово своим собратьям в головы, отчеканил: - Мы должны разъехаться с этого великого маслихата, приняв единое решение. Во что бы то ни стало! Враги окружили нас со всех сторон. До каких пор мы будем позволять им топтать нашу землю и нашу честь?
- Враг обложил нас со всех сторон! Что верно, то верно. Ну, пошлем мы всех мужчин против джунгар. А как быть, если остальные наши недруги ударят нам в спину? Что, из жен наших да ребятишек устроить заслон, так, по-твоему? Ну, будем мы биться с джунгарами в одном месте, а что, если другие в это время кинутся, разграбят да уничтожат наши беззащитные аулы. Как быть тогда?