Всадники до рези в глазах всматривались в котловину. У маленьких, вытекавших из ущелий родничков лепились неказистые мазанки туркмен. Обычно туркмены зимой и летом ставили на сопках караулы. Если кто-нибудь показывался вдали, караулы подавали знак, махали шапками. Аулы тотчас прятали скот в ущельях, люди скрывались в горах...
Передовые отряды султанского войска стали осторожно спускаться по узенькой тропке. Бактыбай повернулся лицом к своему отряду, и все двести пятьдесят джигитов сразу же натянули поводья, замедлили шаг своих коней. Когда войско Батыра оказалось внизу и миновало несколько холмов, Бактыбай вместе со своим отрядом развернулся и поскакал прочь.
Султан Батыр смекнул, что упустил джигитов. Посылать теперь за ними вдогонку бесполезно — не догонишь. Да и Бактыбай наверняка заупрямится — не вернется. Он, конечно, прямиком двинулся на ближайшие калмыцкие улусы за табунами и другим добром. Допустить, чтобы он вернулся домой с богатой добычей, нельзя! Никак нельзя!
Батыр кликнул двух джигитов и приказал им отправиться к тайши Лобжи, чтобы предупредить его о надвигающейся опасности. Сам же повел войско вперед.
Казахи прочесали все туркменские аулы, расположенные на их пути по обе стороны долгой извилистой гряды Каратау, ни один не пропустили! Но нигде не услышал султан вести, которую он так жаждал услышать. Туркмены твердили одно и то же: «Пусть лопнут наши глаза, если мы хоть один караван видели с прошлого года!»
Заставив кровавыми слезами плакать все туркменские аулы, что попадались им, казахи вышли к полуострову Карагантуп, который клином вдавался в море. И здесь люди Батыра переворошили все углы, все тюки и сундуки индийских, персидских, афганских и азербайджанских купцов. Они оставались зимовать в этом месте до нового сезона, до прибытия по весне русских кораблей. Допросили самих купцов, однако и от них ничего не узнали.
Султан Батыр, который с первого дня похода горел каким-то тайным, поддерживавшим его огнем, поник. Он так долго надеялся, так страстно жаждал, чтобы в сердце его растаял лед, которым его сковал надменный посол русской царицы... И выходит — все напрасно...
С тех пор как умер его отец — Кайып-хан, Батыр не расставался с Абулхаиром, выполнял любое его желание. Ехал, куда хан посылал его, совершал набеги на тех, на кого он указывал. Абулхаир, однако, никогда не обращался с ним как с неравным. Не вмешивался в дела родов, подвластных Батыру.
За это потомки Жадика ненавидели Абулхаира еще больше. Как же иначе? Он увел сына Кайыпа от них. Увел, как одинокого кулана, заставив покинуть родные пастбища — Батыр чутко уловил это, но виду не показывал, был доволен, что кичливые его родичи выходят из себя.
У него был к ним свой счет. Это они, потомки Жадика, помешали его отцу занять трон после смерти Тауке. Это они отстранились от отца, когда он задумал дело всей своей жизни — союз с белым царем и войну с джунгарами. Даже в смерти отца Батыр подозревал их, проклятых...
Когда отец терпел притеснения и обиды от своих высокородных близких, Абулхаир первым протянул ему руку помощи. Первым одобрил планы и замыслы отца. Абулхаир и его самого поддержал после кончины отца, породнился с ним. Ни разу не то что не унизил, голоса на него не повысил, напротив, стремился возвысить, прославить его.
Бросив его в тяжкую минуту, те же родичи стали за глаза всячески костерить и поносить его. Даже по имени не называли Батыра, именовали не иначе как «подголосок Абулхаира», «голоштанник, вылизывающий собачьи миски у потомков Усеке»... Не только оскорбляли — старались вбить клин между Батыром и Абулхаиром, посеять раздоры и вражду. Какие только не пускали черные слухи и грязные сплетни.
Ничто, однако, им не помогло — Абулхаир и Батыр оставались жить в мире и взаимном уважении. Оба радовались, что злобствуют их враги...
Потомки Жадика уже начали терять надежду поссорить их, натравить друг на друга. Однако нежданно-негаданно вмешался всевышний.
Батыр никогда не забудет этот день.
— Главным сардаром казахского войска объявляю Абулхаир-хана Мухамбета казы бахадура! — отчетливо и звонко провозгласил Казыбек, и весь собравшийся на Ордабасы народ заполнил окрестности ликующими криками.
У Батыра пересохло в горле. Он не мог разомкнуть уста. Крепко сжал зубы, ошарашенно озирался по сторонам. А казахи словно потеряли голову от радости и восторга, тянули вверх руки, копья, сабли, кричали, вопили, смеялись и все повторяли одно и то же:
— Абулхаир-хан Мухамбет казы бахадур!
— Абулхаир-хан Мухамбет казы бахадур!
— Абулхаир-хан Мухамбет казы бахадур!
Батыру на какой-то миг представилось, что даже солнце вдруг обрело дар речи и тоже загремело:
— Абулхаир-хан Мухамбет казы бахадур!
Он хотел присоединить и свой голос к ликующим крикам, но не мог выдавить из себя ни звука. Покосился на Болат-хана: тот пытался сделать вид, что радуется вместе со всеми, но его губы еле шевелились, а глаза и плечи были безвольно опущены. Поник весь — жалкий, потерянный... Батыр отыскал глазами Самеке. Самеке оскалил зубы — не поймешь, одобряет толпу или насмехается над нею... Батыр принялся шарить глазами дальше, а Барак и Абулмамбет, оказывается, давно следят за ним самим! Заметили, что он оглушен, растерян, и переглядываются с хитрой, скользкой усмешкой.
Он поспешно, словно его обожгли, повернулся к Абулхаиру.
Абулхаир весь подался вперед, высоко вздернул подбородок, лицо белое как полотно, а глаза... глаза как у орла, который заметил добычу. Не видит, казалось, хан народа, выкрикивающего его имя, скал, горных склонов, а видит лишь солнце, сияющее в небесной сини.
Никогда прежде не находил Батыр в Абулхаире изъянов, все его восхищало в этом человеке, все — фигура, лицо, движения, поступки, характер. Сегодня же он не находил, не в состоянии был найти в нем ничего, что могло бы вызвать подобное ликование у народа. Неужто же люди ослепли, потеряли способность видеть? Ведь этот гордый и сдержанный в дни унижений, обид, оскорблений и мук человек сегодня, в час своего великого торжества, растерял свою хваленую твердость и сдержанность! Не может совладать с собой, совсем, похоже, лишился рассудка от счастья!
Весь он, Абулхаир-хан, с головы до пят стал вдруг Батыру ненавистен до дрожи. «О аллах, хан-то, любимец народа, совсем спятил!» — подумал Батыр со злым, неведомым ему ранее чувством.
Это была зависть, вспыхнувшая, словно сухая трава в знойную летнюю пору. Не знал тогда Батыр, что это чувство поселится в нем навсегда, будет тлеть в нем как чадящий фитиль вражды и ненависти к Абулхаиру. Батыр осознал все это позже. Однако Абулхаир потерял в его глазах весь свой блеск и величие в один миг, в миг своего торжества. И блеск, и величие для Батыра превратились сразу и безвозвратно в недостатки и пороки.
Выдержка и суровость, бесстрастность в разговорах с друзьями и врагами, умение вытянуть из каждого все, что только тот может сообщить, да еще с таким видом, будто все они истцы, а он, Абулхаир, судья с глазами и устами, не ведающими улыбки, — все это не сдержанность, спокойствие и мудрость, как воспринималось раньше. Нет, гордыня, страшная гордыня, надменность, пренебрежение, даже презрение к людям, доходящие у Абулхаира до того, что никого, кроме себя самого, не считает он за человека!
Наверное, думал Батыр, поэтому очень многие люди так люто ненавидят Абулхаира! Как же можно за это не ненавидеть?
С того дня все и началось... Раньше любой недобрый слушок об Абулхаире, любое недоброе слово он готов был принимать за клевету и оговор. Теперь Батыр с нетерпением и радостью примечал все, что только свидетельствовало или хотя бы намекало на то, что преуспевающий потомок Усеке не так уж идеален и непогрешим, что и он не без изъяна. Батыр ждал любой промашки или ошибки Абулхаира. Не хотел, чтобы представал он перед людьми героем, который ничего не боится, все на свете предвидит, все может одолеть...
Батыр часто мысленно возвращался к битве при Аныракае. Вспоминал Абулхаира в те дни: его лицо, мрачные взгляды, которые он бросал на султанов и сардаров, когда те переступали порог его шатра — шатра главного сардара — на военный совет. Абулхаир слушал всех с холодным, равнодушным видом, будто бы пренебрегал тем, что они говорили, предлагали...