На следующий день подмастерья улучили момент и, загнав всех хозяйских и прочих уличных кошек во двор, заперли ворота и все двери и принялись избивать зверьков металлическими штырями. Во дворе поднялся невообразимый шум, на который поспешили все работники типографии, а также зеваки, гулявшие в тот час по Латинскому кварталу. Тут же нашлись добровольные помощники, бросившиеся ловить разбегавшихся животных. Те прохожие, кому в двух словах объяснили происходящее и в ком тоже проснулись энтузиазм и жажда справедливости, отправились в соседние дворы и на набережную Сены, стараясь прихватить как можно больше четвероногих тварей. Скоро на улице Сен-Северин собралось столько народа, что казалось, все население квартала бросилось на помощь печатникам.

Двор был забит искалеченными, подыхающими зверьками, у многих были перебиты хребты и лапы. Левелье и Жером орудовали удачно, ни один удар не пропадал зря. Прежде всего, они сокрушили хребет «серенькой» — небольшой боязливой кошке, сглупа вышедшей посмотреть, что творится во дворе. Скоро здесь было некуда ступить, чтобы не вляпаться в погибающее животное, а охваченные пылом жители, с криками и радостными возгласами — только знамен не хватало! — все подносили и подносили обезумевших зверьков.

Тут как раз Шамсоллу угораздило вмешаться — он обнаружил у одного из бродяг кота мадам Бартини. Коту, видно, не повезло попасться под ноги жестокосердечному ублюдку. Жак бросился за ним, догнал во дворе. Там то ли Жером, то ли Левелье уже успели огреть рыжего металлическим прутом. Шамсолла бросился на них, выхватил металлический стержень и в свою очередь вытянул мальчишку вдоль спины.

Тот удивленно завопил.

— За что?!

Ему на помощь бросились рабочие и трудно сказать, что стало бы с Шамсоллой, прижимавшего к себе отчаянно орущего кота, если бы в этот момент во дворе не появился хозяин, встревоженный поднятой в квартале суматохой и представитель властей.

Жером вразумительно объяснил полицейскому с перевязью, что они всего лишь выполняют приказ мсье Мартена и избавляются от докучливых тварей, не дающих спать всей округе, что они за справедливость и хотят, чтобы по ночам в квартале было тихо. Они били их не ради зверства, а для порядка, чтобы виновные могли спокойно дожидаться суда, который должен установить степень их виновности. Толпа одобрительно загудела. Парижан хлебом не корми, только дай насладиться какой-нибудь потехой. Полицейский разинул рот от удивления, а парнишка всерьез принялся доказывать, что собираются действовать исключительно в рамках закона и на это они имеют право. Не в Парижский парламент кошек вести! Толпа поддержала их. А раз уж так вышло, что наказание последовало прежде, чем суд вынесет свой приговор, тут ничего не поделаешь. Иначе этих тварей не вразумить!.. Тут подмастерье указал на Шамсоллу, который, оказывается, пытался помешать отправлению правосудия. Полицейский взял Шамсоллу за грудки — с какой стати он, иностранец, осмелился мешать честным французам исполнять отданное хозяином типографии поручение?

— Да, — спросил возмущенный Мартен, — с какой стати?.. И кто ты такой, черт тебя побери, чтобы влезать на мой двор?

Шамсолла объяснил, что является слугой графа Сен-Жермена, известного, представленного ко двору мистика, по слухам, живущего вечно.

Хозяин типографии сразу сбавил тон. Шамсолле позволили уйти и унести с собой рыжего кота, однако сразу после ухода полицейский потребовал доказательств, что перед ним «не комедию ломают», а всерьез утверждают полномочия хозяина посредством «законной экзекуции». Он указал на погибающих зверьков. Жерому только того и надо было. Тут же был выбран состав присяжных, в которые вошли хозяин типографии и представитель власти. Левелье вызвался быть защитником, а Жером прокурором, все окружающие свидетелями. Парижские ребята оказались ушлыми. Они в пять минут доказали, что вина кошачьего племени несомненна и доказана. Что подготовка бунта, о котором они сговаривались на крышах, зафиксирована даже таким небесным созданием, каким являлась жена господина Мартена. Причем, их бессловесность не более, чем маскировка. Когда нужно, они бывают очень даже голосисты…

Мадам Бартини не знала, как отблагодарить Жака за спасение своего любимчика. Скоро она раскрыла ему свою постель, Шамсолла начал помогать ей в лавке. Жизнь начала налаживаться, мертвых зверьков сбросили в Сену. Спустя несколько месяцев графу, зашедшему в типографию, где печатали его портрет, довелось услышать героический рассказ Жером и Левелье, как «они их!» Сен-Жермен потом поделился с Жаком, что это было что-то вроде массового помешательства. Рабочие в такт вдохновенному рассказу принялись двигать металлическими верстатками, кое-кто помогал юным героям ритмичными ударами деревянных оправочных молотков, другие принялись бомбардировать стенные шкафы. В глазах рабочих горел огонь — попади им в тот момент какая-нибудь четвероногая живность, пощады бы ей не было.

Вот о чем размышлял Сен-Жермен, направляясь к дому графини дАдемар — о войне классов! Он всю жизнь верил, что главная задача любого поборника социальной справедливости усмирить взаимную ненависть. Жаль только, что судьба отказала ему в праве на практике осуществить свои идеи. Первый шаг безусловно должны были сделать власти. У них в руках армия, суды, возможность установления более справедливых и гуманных законов. Вот что ему не терпелось внушить королевской чете. Главное было не упустить время. Это раннее сентябрьское утро, когда Париж первых двух сословий еще только просыпался, совершал туалет, примерял наряды, собираясь на полуденную мессу, — могло стать последним спокойным утром в истории восемнадцатого века. С таким исходом Сен-Жермену было нелегко смириться. Провидческие сны, донимавшие его, были откровенны и пугающи, заполнены пожарищами, громом пушек и ружейными залпами, взвизгом ужасной, падающей вниз треугольной секиры, надрывным скрипом блоков, на которых ее подтягивали на верх рамы — все эти подробности несомненно означали приход беды. Собственно, и без погружения в транс он ясно ощущал в воздухе эпохи грозовой накал. И не только он один… Его друг Сен-Мартен,[93] последователь Сен-Мартена Казот[94] тоже пророчествовали королеве Франции…

Верхи спали. Твердь обращалась в бушующее море, а они подремывали и проводили время на балах, на охоте, препирались с парламентами, воевали с масонами. Подобная слепота ужасала Сен-Жермена. Он вовсе не был горячим поклонником Бурбонов, он сам пострадал от них, но крах королевской Франции оказывался его крахом. В первый раз он испытал подобное чувство в далекой Персии, это случилось полвека назад. Он устал и все равно не мог смириться с ниспровержением символа веры. Сен-Жермен готов был пожертвовать треуголкой, париком, даже атласным, изумрудного цвета кафтаном, который очень ему шел. С благородной зеленью изумительно сочетались крупные бриллианты, вделанные в пряжки изящных туфель, в часы и табакерку. Он был готов одеться во фрак, напялить на срамную, оголенную, покрытую только собственными волосами голову нелепый цилиндр, сродственный с теми шляпами, что носили тюремщики в Тауэре, но распрощаться с идеалами, с мистикой исторического процесса, якобы подвластного небесной силе, олицетворявшей себя в Учителях, собравшихся в Гималаях; с ним самим, наконец — с адептом и Чоханом седьмого луча, — было выше его сил.

Сен-Жермен часто задумывался. Каким бы он был властителем, доведись ему стать королем Венгрии? Что было бы в его власти, с чем пришлось бы смириться? Интересно, как повел бы себя на троне любой из нас, смертных? Например, Шамсолла? Сразу бы объявил веротерпимость и принялся бы наказывать за религиозный фанатизм и зверства по отношению к животным? Этих мер оказалось бы достаточно для установления царства божьего на земле или хитроумные подданные вскоре изобрели бы новый каверзный пункт, по которому население вновь разделилось на правых и виноватых? Хотя бы по отношению к кошкам.