А вечером, когда Гавел подал ему со скупыми словами список желающих вступить в чешский союз, Бауэр выслушал его рассеянно и сунул бумагу в карман.

— Мне нужны люди, — устало сказал он вместо ответа.

То, что Бауэр молча спрятал список в карман и заговорил о другом, только повысило в глазах заговорщиков таинственность и важность их отважного начинания. Поэтому Гавел многозначительно ответил:

— Я и таких уже записал, пан взводный. А коли нужен самый что ни на есть надежный — то вот он я!

— Да нет, тут дело другое, — небрежно возразил Бауэр. — Речь о контакте с русскими… не о драках!

Как бы спохватившись, он живо добавил:

— И какой я теперь взводный! Здесь все мы — только то, чем были раньше, что заработали честно. Я всего лишь обыкновенный сельский учитель.

— Что ж, стало быть, — пан учитель! — торжественно воскликнул Гавел.

— Мне повар нужен.

Во всем коровнике сыскался один только повар, венгр. Бауэр брюзгливо расспросил его и, чтоб придать побольше важности делу — и себе самому, — сказал, что еще подумает и сообщит ему свое решение позже.

Зато Бауэр показал разочарованной дружине Гавла рабочую книжечку — он уже начал заводить такие на всех. На этой книжечке красовалась фамилия — Цагашек, — а под нею две рубрики: «Руб. — коп.» Показывая книжку, Бауэр промолвил:

— Это будет для вас.

— Да уж пора бы хоть из-под замка-то выпустить настоящих чехов!

— Попробуй распознай чехов под австрийским тряпьем!

В подкрепление разбуженной им надежды Бауэр с утра приказал Беранеку приготовиться к работе. Сначала Беранек испугался, но вид Бауэра внушил ему вдруг такую уверенность, что, переполнившись ею, сердце будто выскочило у него из груди, и Беранек в молчании последовал за своим сердцем.

Непринужденность, с которой Бауэр вошел в домик Шеметуна, возбудила в Беранеке робкую почтительность к своему взводному.

Шеметун и Елена Павловна еще спали. Беранек по велению Бауэра бесшумно навел порядок в неубранной кухне Елены Павловны, затем — в канцелярии. Почтительно и осторожно, как некий хрупкий предмет, обходил Беранек аккуратно прибранный стол Бауэра.

Потом Беранека отвели в офицерский домик. Один только обер-лейтенант Грдличка был уже на ногах, остальные еще валялись на койках. Помимо обычного утреннего беспорядка в комнате заметен был и беспорядок вчерашнего дня. Бауэр передал Беранека в распоряжение Грдлички, особо подчеркнув, что это лишь временный работник, пока не найдут другого.

Узнав голос Бауэра, офицеры в других комнатах повскакали с постелей, торопясь поздороваться с ним. Вид Беранека поначалу несколько разочаровал их, но все же им интересно было смотреть, как жадно он набросился на работу.

Когда они спрашивали, как его звать, Беранек всякий раз, вытянувшись, отвечал охотно и четко:

— Осмелюсь доложить, Иозеф Беранек!

То один, то другой офицер окликал его:

— Иозеф!

И Беранек сейчас же отзывался по уставу:

— Hier!

Неутомимо кидался он исполнять всякий приказ, он был как бы всюду, и всегда — с полными руками, всегда — с сердцем, полным готовности.

Доктор Мельч протер сонные глаза и рассмеялся хриплым со сна голосом.

— Да ведь это «Барашек», искупающий все грехи! — воскликнул он. — Ну-ка, солдат, покажи свое умение! Башмаки!

Приняв потом двумя белыми пальцами начищенные ботинки из усердных рук Беранека, Мельч поднял их к свету, дунул красными мясистыми губами на сверкающую кожу и произнес:

— Хорошо! Хорошо!

А Беранек, ободренный похвалой, с решительным и гордым видом опустился перед Мельчем на колени и бережно натянул на него и зашнуровал ботинки. Мельч, пока его обували, блаженно зевал, как заспавшийся ребенок. Потом он начал мыться и одеваться, и Беранек услужливо подавал ему и принимал от него все то, что было нужно при совершении туалета.

Когда был застегнут последний крючок жесткого ворота, Мельч пригладил плотно облегавший его суконный мундир, вычищенный Беранеком, и воскликнул:

— Tauglich [113], Иозеф!

Беранек от радости зарумянился, как невеста.

— Ну как, Беранек, хотите быть нашим денщиком? — спрашивали его.

— Сумею ли?..

— Посмотрим, — сказал Грдличка, решив испытать его под личным присмотром.

Приказав Беранеку следовать за собой, он велел ему вынести самовар, показал, как наливать в него воду и как его разжигать. Потом он следил, как Беранек убирает беспорядочно разбросанные постели, после чего отвел его в пустую кухню, куда выносили грязную посуду; кроме нее, там был только мешок древесного угля да большая лохань с водой.

Благодарность переполняла Беранека; в конце концов молчание начало тяготить его, как некий грех, и он спросил наудачу:

— А где, осмелюсь спросить, пан лейтенант Томан?

— Не знаю, Беранек, не знаю…

Грдличка походил около Беранека и вдруг излишне громко осведомился:

— А что, Иозеф, стряпать умеете?

— Не умею, простите, — честно сознался тот, хотя тотчас понял, что сделал ошибку.

— Н-да, жаль; а нам нужен повар. Там у вас никто не умеет?

— Из наших, по-моему, никто. Есть один мадьяр…

Беранек закончил работу с поникшей душою и, чувствуя себя виноватым, явился к Грдличке. Обер-лейтенант был на веранде. Лучи утреннего солнца, пробиваясь сквозь листья ракитника, играли на блестящих боках самовара и в прозрачных струйках табачного дыма.

Господам офицерам Беранек был больше не нужен. Он мог идти. Да пусть передаст господину учителю, чтоб послал им этого мадьяра и сам приходил бы откушать венгерский гуляш.

Вот и все. Итак, — Беранек чувствовал это упавшим сердцем, — испытания он не выдержал.

Зато Елена Павловна, восхищенная тем, как Беранек убрал ее кухню, решила, что он должен теперь приготовить для нее баню. И Беранека отдали под начало шеметуновскому денщику Ивану. Иван же велел ему носить дрова из поленницы за стеной винокуренного завода к бане, стоявшей позади двора. Беранек натаскал дров, натаскал и воды в бочки и, в довершение всего, растопил под надзором Ивана большую кирпичную печь.

Но и это не насытило голодные руки Беранека. И когда Елена Павловна ушла в баню под охраной Ивана, Беранек, с разрешения Бауэра, принялся мыть и скоблить деревянный пол в ее комнате. Отдраив пол, он собрал со стола и с подоконников давно не мытую посуду и вскоре, сверкающую чистотой, сложил ее на чистом столе.

Елена Павловна, вернувшись из бани, пришла в восторг. Не только Бауэр, но и Беранек получили из ее рук по чашке чая с белым хлебом.

Беранек ел этот хлеб — первую плату за свой труд — и желал одного: чтоб его видели все пленные.

Он возвращался к себе от Елены Павловны таким уверенным шагом, будто шагал по родной земле, в родной стороне. Домики, утром еще чужие, смотрели теперь на него как старые знакомые, потому что Беранек пустил уже первый корень — корень труда — в почву, на которой они стояли. Он уцепился за эту почву, как кустик травы, унесенный половодьем и выброшенный на берег вместе с наносной землей и камнями.

Беранек шагал уверенно.

Он знал, что скажет в ответ на удивление и зависть товарищей:

— Не бойся труда — не пропадешь никогда.

24

Накануне дня, когда пленных должны были погнать на косьбу, Беранека охватила вдруг такая тоска по полям и лугам, что он в последнюю минуту явился к Бауэру с просьбой хоть в этот первый, праздничный день сенокоса послать его со всеми.

А Бауэр, придя к своим, застал всех в сборе; с упоением они пересчитывали все на «руб. — коп.»

Единственное, что омрачило радость Гавла, было то, что вместе с чехами должны были повести и австрийцев. Он согласился бы взять под свою команду только вольноопределяющегося Орбана, у которого, как Гавел давно установил, был «словацкий паяльник с мадьярскими дырками», и еще потому, что этот Орбан подговаривал пленных отказываться от работы, подбивал их бастовать и саботировать.