— Эх, далеко Прещепенко, — вздыхал Козловский, — с ним можно было бы устраивать отличные музыкальные вечера.

— Знаю, знаю, зачем он вам нужен, — смеялся Дьяченко. — Поспорить захотелось.

— В том числе, — улыбался Козловский.

Под самый Новый год примчался в Хабаровку на казачьих лошадях курьер из Благовещенска штабс-капитан 14-го линейного батальона. Он привез приказы и, разумеется, новости, разговоров о которых хватило потом не на один вечер.

— Вы, конечно, еще не знаете, господа, да где вам знать в такой глуши, — говорил курьер, греясь второй кружкой чая. — За успешное заключение Айгуньского трактата наш генерал-губернатор Николай Николаевич Муравьев возведен государем в графское Российской империи достоинство с присоединением к его фамилии названия Амурский! Так что теперь Николай Николаевич — граф Муравьев-Амурский!

— Награждены орденами и пожизненными пенсионами Корсаков, Казакевич, Невельской, Буссе, — со скрытой завистью продолжал курьер, — и многие, многие другие. Со мной приказы, касающиеся вашего батальона и лично вас, капитан.

Яков Васильевич вскрывал пакеты.

Приказом от 24 декабря Сибирские линейные батальоны переименовывались в Восточносибирские с присвоением им новых номеров. 13-й линейный батальон становился 3-м Восточносибирским, соседний с ним 14-й, расположенный в Благовещенске, стал 2-м, 15-й — 4-м, а 16-й стал первым.

Между тем штабс-капитан спросил:

— Как вы думаете, господа, сколько новых селений возникло за это лето на Амуре и Уссури?

— Да уж не меньше, чем в прошлом году… станиц пятнадцать.

— Тридцать одно! — воскликнул курьер. — Тридцать одно! Это позволило 8 декабря образовать Амурскую область с центром у нас, в Благовещенске. Неужели не слышали?.. Ну и Пошехония у вас! Сейчас ждем в Благовещенск своего военного губернатора генерал-майора Буссе. Кстати, вы помните бесславный поход 1856 года? Ну, кто не помнит, так слышал. В связи с этим походом и назначением Буссе в Иркутске ходят по рукам стихи. Только это строго между нами, господа, и прошу не записывать. Даже не знаю, — замялся он, — читать ли?

— Пожалуйста, — попросил Козловский, — дальше Хабаровки стихи не уйдут. Вы сами изволили заметить, что у нас глушь.

— Ну, хорошо, хорошо. Только, упаси вас бог, подумать, что я причастен к их сочинению. Стихи касаются нашего военного губернатора. Впрочем, я надеюсь, господа, на ваше слово. Итак, стихи таковы…

Штабс-капитан прищурился, словно припоминая, и, постукивая пальцем по столу, прочитал:

Дьяченко рассмеялся и сказал:

— А что, на мое мнение — очень верные стихи. Такие бы еще про Облеухова. Ну, а теперь послушайте приятную весть.

Батальонный командир зачитал приказ о производстве в подпоручики юнкера Михнева.

— Наконец-то! — воскликнул Козловский. — Какая жалость, что далеко рота Прещепенко. Теперь до лета Михнев может и не узнать, что стал наконец офицером.

— А кто такой юнкер Михнев? — спросил новый командир первой роты.

— Тут давняя история. Михнев много лет ждет этого приказа, да все не хватало каких-то бумаг, — объяснил капитан.

— Но там, мне помнится, был приказ, касающийся лично вас, господин капитан, — подсказал курьер.

— Читай же, Яков, — попросила жена.

Дьяченко сломал сургучную печать на последнем пакете и вынул приказ. Он действительно касался Якова Васильевича и был для него совершенно неожидан. Во всяком случае, после стычки с младшим братом влиятельного Кукеля, он ничего подобного не ожидал. Приказ объявлял, что станица номер четыре, заложенная летом на Уссури, получила наименование Дьяченковой.

Офицеры столпились вокруг капитана, посыпались поздравления.

— Неужто так и будет называться Дьяченкова? — удивлялась Афимья Константиновна.

— Эх, знать бы раньше! — воскликнул Козловский. — Я бы там таких теремов понаставил! А то станица номер четыре… Подумаешь.

Утром курьер попросил построить весь наличный состав батальона.

— Уже второй год ведется розыск беглого солдата нашего батальона Михайлы Лаптя, — объяснил он. — Есть слух, правда, непроверенный, что он прибился к вашему батальону. Когда вы уезжали из Благовещенска, одному из солдат, знавших Лаптя, показалось, что он сидел за веслом на одной из ваших барж. Я лично знал мерзавца и хотел бы сам убедиться, что слух этот не имеет оснований.

Разговор происходил в присутствии адъютанта батальона, и Яков Васильевич приказал ему построить батальон.

— Всех, не оставляя даже дневальных в казармах, — сказал он, а сам подумал, что Лешему и на этот раз повезло. «Не уйди он к заливу Святой Ольги, кто знает, как бы все обернулось».

Батальон построился на плацу. Штабс-капитан в сопровождении Дьяченко и адъютанта медленно дважды обошел строй.

— Все? — спросил он.

— Трое больных, давайте зайдем в казарму, — предложил адъютант.

В последней казарме, в углу, отгороженном для больных, лежали три солдата. Михайло Лаптя-Лешего, конечно, среди них не было. И курьер в тот же день отбыл обратно встречать Новый год в Благовещенске.

А в Хабаровку за день до Нового года примчался из Софийска поручик Прещепенко и, конечно же, с гитарой.

— Вы должны остаться у нас на Новый год, — потребовала Афимья Константиновна.

— Буду беспредельно рад, — он прижал руку к сердцу. — Если… — тут Прещепенко взглянул на Якова Васильевича, — если разрешит батальонный командир.

— Яков, ты, конечно, не пошлешь господина Прещепенко в пургу и буран обратно?

— Ну, пурги и бурана пока нет, — кивнул на замерзшее окошко капитан. — Однако поручика и его гитару мы оставим.

Прещепенко давно рвался в Хабаровку, и помог ему случай. Надо было доставить командиру батальона приказ контр-адмирала Казакевича. В нем говорилось, что получены сведения о приготовлениях Англии и Франции к новой войне с Китаем, следовательно, можно ожидать активности этих держав и против русских владений на Амуре. Предписывая регулярным войскам и казакам по Нижнему Амуру и Уссури быть в военной готовности, Казакевич приказывал Дьяченко заложить две речные канонерские лодки по приложенным чертежам. Для вооружения их разрешалось взять крепостные орудия из станицы Казакевичевой.

— Да что они там думают! — возмутился адъютант батальона, когда капитан зачитал приказ. — У нас же нет корабельного инженера, нет никаких приспособлений, хотя бы простейших стапелей.

— Что поделаешь! Баржи строили, соорудим и канонерские лодки, — сказал капитан.

— Завтра Новый год, а они не могут обойтись без служебных разговоров! — перебила их беседу зашедшая в комнату Афимья Константиновна. — Или вы думаете, что я пойду за елкой в лес?! Утром жалели, что не догадались поставить елку на рождество, давайте поставим хоть сейчас!

— Мать-командирша права! — поднялся из-за стола Дьяченко.

— Бегу распорядиться, — вскочил Козловский. — Мои молодцы для вас, Афимья Константиновна, такую елочку принесут!

Последняя ночь 1858 года выдалась тихой, даже мороз чуть ослаб. По льду Уссури, в ее среднем течении шли два обветренных, обмороженных человека. Давно не стриженные бороды их заиндевели, усталые ноги скользили по обнажившемуся из-под снега льду, в котором, как в зеркале, отражались усыпавшие небо звезды.

Одеты путники были необычно. Поверх истрепанных черных матросских шинелей были короткие куртки, а на первом, высоком и плечистом, куртка была заметно тесна и без рукавов. Наверно, не налезла с рукавами, и хозяин их отпорол. На ногах у обоих — легкие меховые унты, а головы покрывали мохнатые шапки, какие носят гиляки на побережье Татарского пролива. Покачивались за плечами у этих, видать, бредущих издалека путешественников стволы ружей, да солдатские ранцы горбатили их спины.