Может быть, поэтому ее нареченный жених Миша Лаптев вел себя несмело, часто терялся, краснел. Любил он Августу молча, терпеливо, душу свою не выказывал. «Да будь же ты посмелее, Миша, не робей уж больно!» — говорила мать. А дочери напоминала: «Ты у меня шибко-то хвостом не крути, не мучай парня, обласкай. Справный он, ладный». — «Да молчит он все, мама, как сядет, так и молчит», — смеялась Августа. «Вот и хорошо, лишнего не болтает».
А Петро все в столовую наведывался, на рожон не лез, будто чуял, что выждать надо, уловить удобный момент, а потом уж действовать. И откуда такая ухватка в нем, двадцатитрехлетнем, объявилась? Так поговаривали: пошел в отца. Тот только потому и жил сытно да вольно, что провести его не каждому удавалось, все, что задумывал, выполнял раньше срока. Где нужно, делом брал, где — терпением и хитростью. В общем к жизни своей относился по-хозяйски, расчетливо. В него и сынок пошел. На лицо Петро был не слишком пригож: волос реденький, рыжий, широкие скулы, узкие, с татарским разрезом, глаза спрятаны в глубоких впадинах, выступ лба большой, почти квадратный. Знал поговорку «С лица воды не пить» и смысл ее понимал по-своему.
Вот и дождался своего часа Петро Стариков. Заговорила с ним Августа. Тут уж он не сробел, ответил, а через день-другой напросился проводить, — в его действиях уже наметились черты твердости и решимости.
Мать не сразу приметила, по Мише догадалась, а однажды наткнулась на дочь с Петром, высмотрела его, и жалко ей стало Мишу Лаптева, скромного, тихого парня; теперь уже поздно что изменить!
Так и вышло, женился Петро на Августе, увез ее в свой дом, приземистый, с двумя маленькими комнатами, доставшийся по наследству от отца. «Ничего, — успокоил жену и тещу, — через пять лет новый дом выстроим». Пяти лет не миновало — переехали в пятистенку, свое хозяйство наладил Петро.
Не часто навещала мать дом своей дочери, чувствовала себя в нем неуютно, по-чужому, больше двух дней не гостила.
Тот день она хорошо помнит. Сидела с дочерью за столом, щипала к ужину пельмени, как бы нехотя, через силу перебирала пустяковые новости. Тут возьми да вспомни о Мише Лаптеве. О нем не собиралась говорить, утаить хотела, да не выдержала, сказала. Сказала, что видела его днем в городе, на автобусной остановке, с двумя детьми и женой. Сидели они на скамейке, чистые, нарядные. Дети ели мороженое, мать что-то им говорила, а Миша как бы со стороны поглядывал. Пройти мимо не решилась, окликнула. Он вскинулся, подбежал к ней, долго держал ее ладони в своих, все расспрашивал, как и что, о себе коротко сказал: «Вот жена, дети, живем в Карабаше».
— О тебе спросил. Как живешь-можешь. Не забыл. Видать, любит еще. Ты чё?
Августа уронила голову на белые, мучные руки, зашлась в глухом, надрывном плаче.
— За что, господи, за что?! Разве я не вижу? Все вижу, потому и терплю, что все вижу. Не жалеешь ты меня, мама, чужая тебе стала... Да и всю жизнь была чужая... Ничуть не жалела. Спины не разгибала, а ласки так и не слышала... Вроде меня подбросили, как щенка заблудшего...
— Чё ты мелешь?! — всплеснула руками мать.
— Да разве не так? Все вы сторонитесь, за родню не принимаете. А что я плохого сделала? Почему не уважите? И ты, мама, ты тоже... А может, я в ласке-то больше остальных нуждаюсь, сочувствия твоего желаю... Господи, за что же так, за муки какие?!
Видать, долго терпела, копила в душе своей горечь — и вот достигло предела, вырвалось наружу, — очищалась от нее, как могла: и словами, и плачем, и взглядом...
«Сама породила свое счастье, — подумала она еще раз об Августе и самой же себе ответила: — Кого же теперь, доченька, винить?..»
А потом подумала, что, наверно, как и она, в эту ночь не спят и Мария, и Иван.
О них она думала всегда вместе и обычно недолго, а вскользь, как бы уточняя, что кроме остальных детей есть у нее еще и эти два первенца. Она так и считала их про себя: два первенца. Один — от Степана, другой — от Василия.
Со Степаном она прожила всего год. Она не сама его выбрала, а нашли ее родители и рассудили так: привыкнешь. Не успела привыкнуть, он умер неожиданно весной, простудившись. И в памяти так и остался, как в тумане: что-то видится, а разглядеть нельзя.
За Василия вышла замуж по любви и жила с ним четверть века, как один день, длинный и счастливый.
За Марию да Ивана мать была спокойна. Жизнь у них шла ровная, и она не чувствовала, что с ними ей когда-нибудь будет тяжело. Даже когда у Марии погиб на шахте муж и дочь переехала с двумя детьми к ней в дом, мать знала: помощь ее дочери не потребуется, Мария сама все перенесет. Так и вышло. Мария, принимая утешения матери, ни разу не падала пластом на кровать, не билась в рыдании, не висела на руках. Утрату свою переживала молча, терпеливо. Продолжала работать на том же участке, на котором была вместе с мужем. Там тоже удивлялись, как просто и мужественно Мария переносит свое горе.
Нет, первенцы ее не беспокоили, за них она была уверена, как за самое себя. Поди, сейчас они не спят, а если и спят, то слишком чутко и настороженно, так, что и сном такие часы навряд ли назовешь.
«Хоть бы завтра вечером вернулись живы и здоровы», — уже в который раз подумала она, и теперь знала, что не успокоится, пока ее сыновья — Саша и Леонид — не переступят порог дома.
6
Весь день прошел в ожидании. Скрипнет лестница, послышится голос в коридоре, все кажется, что они идут, До того слух привык к постороннему звуку, что слышала, как шебуршит за печкой мышь, осторожно, настойчиво.
Время шло как будто медленно, но стоило взглянуть на часы, как тут же мать с тревогой замечала, что прошел уже час, и сразу же видела, что день за окном, который только что разгорелся ярко и быстро, как лучина, уже угасает, идет на убыль, и дальние постройки сливаются в один сплошной ряд.
Все делала она как будто нехотя, через силу, но и не сидела на месте, находила себе работу. Тамара же скисла с утра, то и дело подбегала к окну, которое выходило на дорогу, хотя было ясно, что ждать их надо к вечеру, не раньше.
После обеда пришла Мария, следом за ней появился Иван. Оба только что вернулись с работы, даже домой не зашли, еще утром предупредив, что будут у Леонида.
Разговор был только об одном. Скорее всего даже не разговор, а размышления вслух.
— А может, на утро не достали билетов?
— А может, в магазине вышла заминка?
— А может, в Москве на аэродроме сидят, посадку ждут, а ее задерживают ввиду нелетной погоды?
Иван конечно же опять не мог обойтись без шутки:
— На радостях, поди, в ресторан закатили, коньяком балуются.
— Типун тебе на язык! — махнула рукой Мария.
Иван обнял Тамару за плечи.
— Ты не пужайся. Это я так, ради шутки.
— Пора бы уж... — вздохнула мать.
— А может, погода нелетная. Всякое бывает.
— Не, самолеты видала, — сказала Тамара. — Прежде внимания не обращала, а тут и по звуку определяла. Летали тут разные.
Кажется, все перебрали, что помешало бы, и выходило так: должны заявиться с минуты на минуту. И как только это уяснили друг для друга, так и примолкли, вздрагивали при каждом постороннем звуке, в окно высматривали: не идут ли?
— А вон и Петро, — сообщила Мария, прочно занявшая для наблюдения правую сторону окна, выходившего на дорогу.
Подскочила Тамара, на минуту отвлекшись на то, чтоб уголь подбросить в печь. Ей хотелось первой заметить мужа и Сашу, и она не упускала из виду ни одного человека, который появлялся со стороны шоссе, а Петро как раз оттуда вышел.
— Один или с Августой? — спросила мать из кухни.
— Кажись, один.
— Ну?! — воскликнул Иван.
После той ссоры Петро приходил только с Августой, чтоб всем было понятно: пришел не ради себя, а только потому, что жена упросила. Если б не жена, он, конечно, не пришел бы, не такой он, Петро Стариков, чтоб обиду забыть, свое все равно возьмет, не рано, так поздно.