— Ах он, ворюга! ― подхватилась Лада, стискивает кулачки. Петрок взял ее за руку, усадил.

Слушай, что далей было. Так вот. Обернулась Смерть, а у кума и душа в пятки. Однако ничего, подает она куму золотой кубок медовухи, усмехается. И кум повеселел, пьет. И вдруг видит: свечка его словно не из воску, но из бересты сухой ― так и полыхает. Кум и медовуху недопил, пошел из хором, со Смертью-кумой не попрощался. Воротился он домой, вызвал наилучшего умельца-столяра. Приказал себе высокий да широкий ложак сработать в обе стороны изголовьями. Сработал умелец. Кум сразу на ложак, не слезает с него. Много ли, мало еще так пожил, сделался вдруг хвор, стал слабеть. Кума до него и готова: поднял он глаза ― стоит она в ногах, смотрит пристально, а взор у нее ― две ямы могильные. «Пошли,― шепчет,― собирайся, пора». Однако вздумал кум свою куму перехитрить: скоренько буртык на другое изголовье, чтоб смерть, значит, в головах стояла. А кума снова зашла с ног, смотрит, душу его завораживает. Кум и крикни: «Эй, слуги, ко мне!» Прибежали те. «Прогоните ее». Слуги огляделись ― никого. Кум вспомнил, что один он Смерть видит, снова приказывает: «Обступите меня потесней!» Обступили, загородили. Только Смерть хитрей: она уж над его ногами порхает. «Сымите с меня сапог!» ― приказал снова кум. Сняли. А сапог тяжелый, железом кованный. Кум взял тот сапог и как швырнет в Смерть. Да только сапог сквозь нее пролетел. А у стены сынок стоял. Сапог ему в висок каблуком и угодил. Сынок и преставился на месте. Заплакал кум, да своя-то жизнь дороже: почал снова буртыкаться, от Смерти убегать. Но всякий раз глядь ― а она в ногах уж, смотрит. Так он бур-тыкался, покуль не забуртыкался. Тут и сказке конец.

Петрок хлопнул себя ладонью по колену, повернул голову к Ладе. Та всхлипнула.

— Ай нехорошо что? ― забеспокоился Петрок.

— Сынка жаль,― Лада утирала глаза краем фартука, что-то еще говорила. Петрок видел, как быстро шевелятся ее губы, но слов не разбирал: близко заблаговестили церковные колокола.

— Это же я к вечерне спознилась! ― вскочила Лада. Петрок тоже заторопился: давно ждала мать.

На развилке, под старыми липами, попрощались. К отцовскому дому просила Лада не подходить ― боялась пересудов соседских.

Было грустно Петроку, что быстро и незаметно минуло воскресенье, надо поутру снова возвращаться в монастырь, терпеть придирки дьякона и насмешки Сымона. Вот и провел худо воскресенье: согрешил, к вечерне не пошел. И еще грех: смолчал на исповеди о стычке с Сымоном и тем вину усугубил.

Улочка Слободы была вся в колдобинах, хлюпали под ногами помои, которые выплескивали сюда хозяйки в субботу. Несколько раз Петрок в темноте споткнулся, едва не выронил тяжелые книги. В грачиных гнездах запутался гнутый серебряный волос молодика.

ДОПРОС МОСКОВИТА

Тихон очнулся в покоях пана Яна. Он стучал зубами от озноба: еще во дворе замка его окатили водой из колодезя. Саднил левый висок. Тихон ощупал его, посмотрел на ладонь ― она была вся в крови.

Пан Ян милостиво кивнул Амельке, тот радостно осклабился, раскрыл широкий ― до прижатых к петушиному черепу ушек ― тонкогубый рот.

— От лайдаки! ― крикнул пан Ян.― Допомогите пану подняться.

Двое гайдуков кинулись исполнять приказ, под руки подняли Тихона с пола, одернули одежду. Тихон пошатнулся. К нему подскочил соглядатай, поддержал за локоть. Этого серого человечка Тихон от себя оттолкнул.

― Чем не угодил я папу старосте, что меня так?

Пан Ян, позванивая маленькими шпорами, прошел к креслу, сел.

― Он не знает! ― укоризненно покачал он головой.― В город принес московитскую смуту и не знает.

— Навет на меня, пан староста, побожусь, навет. Мирный человек я. В высокие кпяжецкие дела сроду не встревал.

— Ай-яй-яй! С тобой хотят полюбовно, а ты упорствуешь, ложь именем бога прикрываешь.

— Ошиблись люди твои, ясновельможный,― Тихон, морщась, потрогал нывший висок.

Нетерпеливо топнул ногой пан Ян, по-комариному зазвенела серебряная шпора.

— С причетником Ильинской церкви сговаривался? ― У старосты даже усы нацелились беспощадными пиками.― С попом той же церкви Евтихием таксамо. В корчме посполитым тайный ярлык московского князя тобою читан? Где ярлык? ― не давал Тихону слова молвить староста, распалялся, и гайдуки, зная норов пана Яна, пятились к двери, где уже притулился соглядатай. Тонко взлаял лежавший под столом лисенок, тоже отбежал подальше от ног хозяина.

— Не хочешь добром, схизматик, мы иной способ найдем развязать твой ядовитый язык,― холеная бородка пана старосты уже вся в пузырьках слюны.― Привести сюда дьячка!

Гайдуки скрылись за дверью. Причетника Никодима ввели в наручных кандалах, измордованного. Никодим бухнулся перед польским наместником на колени.

— Не губи, ваша мость!

— Говори,― приказал староста.

Причетник повернул лицо к Тихону, глянул на него сквозь нависшие па глаза грязные пасмы волос.

— Погубил ты меня, Тихон,― по втянутым щекам причетника покатились мутные слезы.

— Не повинен сей человек, ясновельможный,― твердо сказал Тихон.― Не там ищешь, ваша мость. Гляди, как бы тем часом с другого боку не запылало.

— Батогов схизматику,― слабо махнул длиннопалой рукой староста.

Тихон глянул на ясновельможного с ненавистью.

― Отольются тебе, ваша мость, слезы невинных.

Пан староста вскочил.

― В кайданы! В склеп, в подземелье, в ошейник железный да побочь с медведем поставить! ― староста рванул на себе кружевной ворот.― Через три дня не заговоришь, повешу на крюк, быдло!

Сорвали с Тихона кафтан, до хруста закрутили назад руки, поволокли под низкие своды, затем по крутым ступеням вниз, в темень, так, что одному из гайдуков пришлось запалить факел и идти впереди, светить. Пахло сырой каменной плесенью и мышами.

Когда увели московита, опустился пан Ян в кресло, схватился за грудь ― трепыхалось там, словно та куропатка, что жрал лис, и, чтоб успокоиться, пил малыми глотками мальвазию, принесенную служкой. Пил, поглядывал в окно, где за Вихрой, над житневыми полями, медленными кругами ходил ястреб. В той стороне, за сосновой чащей, починалась Московия. Оттуда, с восхода, в начале каждого лета наваливались грозы с малым дождем, но сильными, сухими громами, оттуда посполитые восточного окоема Белой Руси ждут себе избавления, ибо крепнет Московия, принуждая короля Польши и великого князя Литвы держать близ границы большие отряды жолнеров.

Вздохнул пан Ян ― нелегко быть наместником ясновельможного королевича в таком городе, как Мстиславль, где чернь спит и во сне видит возвращение московитов. Еженощно приходится высылать усиленные караулы, крепко запирать ворота замка, ждать смуты.

...Ступени кончились, под ногами ощутил Тихон ровный пол. От него поднималось зловоние, сапоги скользили, разъезжались. Чуть посветлело: высоко вверху сквозь узкие, забранные железной решеткой щели проглядывало небо. Однако тюремщики не остановились, за поворотом открылись еще одни ступени вниз. Когда они кончились, Тихон увидел узкий проход, слабо освещенный сальной плошкой, которая стояла в неглубокой нише. По правую от прохода руку был ряд окованных ржавым железом дверей, в круглые оконца глядели из темноты чьи-то молчаливые глаза. Рыкнул зверь. Тихона подтолкнули к отворенной двери ― прямо перед ним стоял, моргая маленькими глазками, рослый медведь. Стражник с факелом засмеялся.

— Вот тебе, мишка, постоялец, лобызайся.

Медведь натянул цепь, раскрыл красную смрадную пасть, завыл, мотая тяжелой головой.

— Геть! ― стражник с факелом попятился. Другой стражник подтянул к себе пикой лежавшую невдалеке от медведя цепь с разомкнутым железным кругом ошейника. Тихону развязали руки, он пошевелил онемевшими пальцами.

— Ступай, ступай! ― стражник защелкнул на шее Тихона холодный ошейник, толкнул в спину, к медведю. Медведь поднял лапы, снова рванул цепь, из стены посыпалась каменная крошка.