Женщин увели на женскую половину подворья, где позже подвергли наказанию каждую в отдельности, а перед судилищем смиренно предстал отец Лазар. Редкие черные волосы его были чисты. Будучи низкоросл, он дорогой сюда прятался за наши спины, и ни пепел, ни плевки не достигали его. «Каюсь, святые отцы и ваши царские величества, — сказал он. — Признаю заблуждения свои, в единую соборную церковь верую и яко мытарь окаянный молю о прощении…»

Даже Евтимий не возмутился, когда эта лиса пала на колени, хитроумно опровергла заблуждения еретиков и троекратно отреклась от Сатаны. Что мешало мне поступить так же, братья? Коль Бог отдал меня дьяволу, в представлении, разыгранном лукавым попом, заключалось спасение. Но устроен человек подобно весам. На одной чаше жизнь, на другой — душа. Она же, с её устремленьем к иным мирам, вечно мятущаяся и безрассудная, жаждущая веры, в вечном разладе с собой и с миром, страстно желает освободиться и от Бога и от дьявола и мечется, несчастная, с тех предвечных времен, когда изменила она Господу, и с той поры предпочитает смерть позеру.

Когда слушал я, как лицемерно кается мерзкий поп, покинул меня гордый бес, с чьей помощью намеревался я посмеяться над судилищем, я впал в отчаянье, и в голове молнией пронеслось, что и человек и мир сей беззащитны. Тут почувствовал я, что меня охватывает безразличие…

Но пора, пожалуй, дать себе отдых и припомнить, как всё происходило, дабы яснее о том рассказать…

Да будут прокляты глаза, видящие и то, чего не разумеют! Подобно слугам, что ставят на господский стол и мёд и отраву, ввергают они господина своего в сомнение. При виде того, как переплелось в человеке божье и дьявольское, мятется сердце моё — не знает, любить ему или смеяться, прощать или презирать. Мир представляется мне в предвечных образах, и я то предаюсь мрачному отчаянию, то наслаждаюсь ангельской бездумностью, какой наслаждался в те дни, что канули в вечность вместе с монахом Теофилом и пригожим отроком из Тырновграда. Было это переплетение и в поразившем меня Фаворском свете, и в Иисусе, погребенном на нашем винограднике. И Арма была в нем, и цветочек, что цветет, и небесную высь видел я через него.

В дни судилища открылась мне истинность слов великого Евтимия, с которым состоял я в духовной вражде, как дьявол с Господом — тех слов, что произнес он, когда во второй раз принял меня в своих игуменских покоях: «Я прочел молитвословия твои и мирские словоизлияния, уверился, что наделен ты даром. Однако ж слишком ты юн, чтобы мог я судить, куда повлечет он тебя — к дьяволу или Господу. Возможно, останешься ты и посередке, что означает встать на перепутье между раем и адом. Тогда истерзается душа твоя, будешь жить без веры и не научишь людей ни добру, ни злу, но лишь сомнениям, сомнения же суть врата ко греху и преисподней…»

Но как быть мне, наставник мой, коль вижу я и тот мир и этот? Не одноглаз ли человек, видящий лишь один из них? Либо следует нам обратить взор к горнему Иерусалиму, дабы не мучить разум и не быть «гонимой ветром волною»? Не страшнее ли подобное безумие, нежели моё, и, будучи Искариотом, не вправе ли я воскликнуть: «Я мудрее тебя, а ты есть ложь!»

Подобные мысли одолевали мой разум перед тем, как подвели меня к столам, застланным красным, и не с их царскими величествами, и не с клиром церковным боролся я, но с Евтимием. Глядел на него и спрашивал себя: «Чем крепится он, в чём его сила? Что знает такое, чего не знаю я? Неужели тайна его — горний Иерусалим?» Душа моя страстно тянулась к нему, любила его, но вместе с тем отрицала и не могла постичь… Святой старец не занимал меня более. Глядя, как сидит он, зажав в кулаке редкую свою бороденку, отдавшись блаженствам исихии, понимал я, что он присутствует здесь лишь телом и до такой степени убежден в существовании горнего Иерусалима, коего нетерпеливо ожидает в завершающие свои дни, что еретик для него есть глупец и супостат божий. Он был весами с пустой чашей — полная уже перевесила к смерти, и не было больше в нём ничего земного.

Свет лампад и паникадил искрился на болярских и архиерейских одеждах, на мраморных колоннах, на мозаичных ликах царей и святых. Тихий осенний дождичек омывал узкие цветные окна, и туманы, наверно, волочили белые свои хвосты по Гарванцу и ущелью Янтры. Я силился представить себе, какой вид расстилается за стенами дворца, а воображение рисовало мне судий моих нагими; старые и молодые — они были страшны со своими хищными ртами и надменными, уверенными в своём могуществе взорами, успокоенные ложными своими понятиями о мире и Боге, разные, но объединенные вокруг благ земных. То была истинная суть их, а златотканые мантии, рясы, жезлы и короны, как и великолепие этой залы, предназначены были прикрывать голую правду и заблуждать разум. Но самое удивительное, что эти люди поставили перед собой распятие Христово как символ всего высшего, наисправедливейшего и святого, чьим именем и судили они. При виде крохотного Иисуса, повисшего на кресте, беспомощно уронив на грудь голову, с прободенным телом (гвозди же, коими пригвожден он — золотые!), закопченного свечами и паникадилами, точно заревом пожара обагренного светом венецианской лампады, мир и жизнь человеческая казались мне дьявольским балаганом без смысла и цели. Лица писарей были точно морды псов, загнавших зверя и ожидающих, чтобы охотник прикончил его и кинул им на съедение внутренности. У одного из них вместо носа был настоящий клюв, а гусиное перо казалось копьем, готовым нанести удар. Так, братья, безумие моё, некогда наслаждавшееся загадкой мироустроения, ныне видело в нём чудовищ. И снова подумал я: «И человек и тварь бессловесная беззащитны на сей земле!»

Пришел мой черед предстать перед судилищем, стражники повели меня. От стояния на холодном мраморном полу босые ноги заледенели, и от этого ли или оттого, что простыл в узилище, я чихнул, и пепел с волос моих посыпался на вретище. И таким нелепым, неуместным было это чиханье, что стало мне и больно и потешно. Не знаю, как выглядел я, но множество взглядов устремилось на меня, ибо хотя был я оплеван, а длинное вретище осыпано пеплом, но красота и молодость отличали меня от других. Иван-Александр обменялся с патриархом несколькими словами, вскинул изумленно брови, и понял я, что он узнал меня и вспомнил о подаренном мне золотом пере. Хартофилакс впился в меня взором. Протокелийник Приязд и примикюр Цамблак, некогда бывавшие у нас в доме, смотрели на меня исподлобья, со свирепым негодованием, другие же — с любопытством.

Иеродьякон спросил, признаю ли я заблуждения свои, отрекаюсь ли от Сатаны и прочее. Я отвечал, что не еретик. Правда, был у субботников, записывал учение их, однако ж ушел от них по своей воле. Что касается заблуждений моих, сказал я, то их множество, не ведаю, от каких надлежит мне отречься. От Сатаны я отрекался всегда, но он от меня не желает отречься. Произнесши это, я умолк.

Иеродьякон произнес: «Как понять нам слова твои, будто не ведаешь, в чем твои заблуждения? Если Лукавый не отрекся от тебя, не означает ли сие, что он пребывает в тебе?» Я ответил: «Разве заблуждения наши не рождаются и не умирают днями, месяцами, годами? Будь оно иначе, не было бы и грехов. И разве Сатана отказался от рода человеческого?»

«Уж не заблуждается ли и святая наша церковь?» — спрашивает он. Я же, угадав в вопросе коварство, промолчал. Тогда призвали Черноглава для свидетельствования, где и как схватил он меня, и он громогласно отвечал, утаив, однако ж, что бил меня, и не упомянув об Арме.

Спросили меня, отчего сбросил я рясу и бежал из святой лавры. И я опять промолчал, вспомнив, как Пилат спросил Христа, что есть истина, а Христос молчал, ибо истина — в свободе мысли, для каждого различной, и противоречива она, как противоречив мир. Даже исповедайся я перед этими людьми, как перед Господом, они не оправдали бы меня, ибо судии не могут судить дьявола в человеке, но судят человека. Как рассказать им о страшном Фаворском свете, когда они мнили его благодатью и райским светом? О сне моём, об отце Луке, об Арме, о замутненной сокровищнице мироздания, о заключенной во мне истине, двойственность которой разум мой не в силах постичь? Для них горний мир был божественной справедливостью, нетленностью и блаженством либо пеклом с кипящей смолой, для меня же он был смертью и отрицанием, то есть ничем, именуемым Богом, превращавшим в Ничто Нечто, то есть Человека. Чем более пытался я собраться с мыслями и найти слова для защиты, тем беспомощней становился. Страдание распирало меня, как распирает переполненную бочку молодое вино, обращалось в скорбь, и я не слышал, о чём меня спрашивают. Один из стражников толкнул меня в спину и сказал: «Оглох, что ли? Отчего не отвечаешь его царскому величеству? Спрашивает он, для того ли подарил он тебе золотое перо, чтобы ты записывал еретическую скверность?»