— Будешь говорить?

Андрей молча отвернулся.

— Я тебя заставлю кнута отведать.

Били кнутом жестоко. Спина вспухла и почернела. Андрей без памяти лежал на плахе. Ему дали понюхать спирту.

— Крепок разбойник, — сказал Башмаков, — Недаром в атаманах ходил. Сколько же ему лет?

— Двадцать четыре.

— Двадцать четыре — и такой злодей!

Ничего не добившись, Башмаков распорядился увести Андрея в острог и запереть в отдельную камеру.

В камере было холодно. Сверху, почти у самого потолка, в узкое зарешеченное окно едва пробивался солнечный луч. Он напоминал о воле, обо всем, с чем неминуемо скоро нужно было прощаться. Жалея свою молодость, свои двадцать четыре года, прожитые столь бурно, он спрашивал себя: неужели не могла его жизнь сложиться иначе? Почему только господа-дворяне могут пользоваться всеми благами? А он, Андрей Плотников, прозванный в народе атаманом Золотым, имеет сейчас только одно право — умереть под кнутом палача.

Была минута слабости, он начал свивать из рубахи жгут, чтобы повеситься. Но это затемнение сознания длилось недолго. Представив себе своих товарищей, заводских мастеровых, он твердо решил умереть у них на глазах так, чтобы каждый увидел для себя пример, а оставшиеся в живых чтобы на всю жизнь запомнили эту казнь и отомстили.

Год тянулось следствие. Людей сажали в острог, допрашивали, отпускали и снова брали под стражу. Угрозами, пыткой старались вырвать признание. Некоторые не смогли вынести мучений и рассказывали о себе и о товарищах.

Наконец, следствие было закончено и установлены главные виновники: Плотников Андрей, Нарбутовских Ефим, Чеканов Максим, Лисьих Никифор, Кочнев Филипп, Никешев Иван, Карпов Василий, Бажуков Федот, Алексей и Пахом Балдины, Протопопов Иван.

Каждому было назначено сто двадцать пять ударов кнутом, а Никешеву за сопротивление при аресте пятьдесят ударов дополнительно.

Наказание решено было производить в нескольких местах: на месте убийства Ширяева, на Верхней и Проезжей улицах — возле домов Никешева и Чеканова. Тем, кто после наказания кнутом останется в живых, приказано было вырвать ноздри, поставить позорные клейма на лбу и щеках и сослать в Нерчинск на каторжные работы навечно.

По приказу Горной канцелярии в Шайтанку пригнали рабочих с соседних заводов, чтобы, видя казнь товарищей, они сами страхом казнились и впредь неповиновения господам не оказывали, а тем паче, чтобы на жизнь и имущество их не покушались.

Плотной живой стеной стояли мастеровые, их жены и малолетки из Верх-Исетского, Невьянского, Сысертского, Березовского и других заводов. Стояли угрюмые, безмолвные.

Накануне в Шайтанку прибыла рота солдат. На всех местах казни были вырыты столбы. Ровно в девять часов утра пропела флейта, ударили барабаны. На улицу из заводской конторы стали выводить осужденных.

Они шли голые до пояса. Каждому отдельно читали приговор, и тотчас же с двух сторон взлетали кнуты. Солдаты стояли в две шеренги вдоль улицы, чтобы не допустить возмущения и беспорядков.

В толпе рыдали родные и близкие приговоренных, плакали и незнакомые, пришедшие из дальних заводов.

Столетний старик, стоявший без шляпы в переднем ряду, крестил наказуемых раскольничьим крестом и читал отходную молитву.

— Страдальцы вы наши, за что такую муку мученскую принимаете? — голосили бабы.

Григорий Рюков, у которого была арестована жена, как сестра Нарбутовских, смотря на казнь, вполголоса ругал палачей. Сосед дернул его за рукав:

— Потише, парень, как бы у столба и тебе не очутиться.

— Им еще припомнятся эти столбы, — ответил Рюков, сжимая кулаки.

Возле плотины произошло замешательство. Иван Никешев, уже получивший половину полагавшихся ему ударов, в ярости разорвал кандальную цепь, вырвал кнут у палача и с размаху ударил его по лицу. Несколько солдат бросились на него и закололи штыками.

Вид остальных казненных был страшен. Истекая кровью, они падали, их поднимали вновь и тащили дальше к следующему месту казни. У Нарбутовских висел на щеке вырванный глаз. Иван Протопопов кричал истошным голосом, вздрагивая всем телом. Мучительно напрягаясь, желтый, как мертвец, брел, истекая кровью, Чеканов.

Андрея вели первым. Он знал, что живым его не оставят. При виде сообщников сердце его дрогнуло от жалости: худой, как скелет, едва шагал Никифор, и столько было смертной муки у него в глазах, а губы шевелились без крика. Уже волокли Кочнева, голова его беспомощно моталась. Андрей, хотя и чувствовал, что его покидают силы, оборачиваясь, тихим голосом подбадривал товарищей, чтобы умерли они, как подобает борцам.

Он слышал вопли женщин, видел устремленные на него безумные залитые слезами глаза. Солдаты едва сдерживали напор толпы.

— Что вы, окаянные, делаете? Насмерть забиваете? — раздавались тут и там негодующие возгласы.

На крыльцо конторы вышел Сергей Ширяев, в руках он судорожно сжимал железную трость брата. Рядом с ним стоял Михайло Харлов, назначенный надзирателем вместо Нарбутовских.

Андрей с трудом, напрягая остатки сил, добрел до последнего столба. Дыханье со свистом вырывалось из его груди. Он шатался. Несколько ударов кнута сбили его с ног. Палачи привели его в чувство и привязали к столбу. Андрей открыл глаза и, запрокинув голову, глянул на небо. На какой-то миг увидал он чистую небесную синеву и белые комья облаков. И это было последнее, что он увидел. Искромсанное кнутом тело бессильно повисло на веревках, изо рта потекла струйка крови.

Сто тридцать четыре человека подверглись наказанию. Многих тут же на месте забили кнутом до смерти. Тридцать один человек ушли на вечную каторгу в сибирские рудники. Не щадили и женщин. Кнутом наказаны были жена Максима Чеканова, Аксинья Балдина, Анна Нарбутовских и беременная Марина Протопопова.

За оставление заводских работ семьдесят шесть мастеровых были высечены плетьми.

Сиротливо стояли заколоченные избы в Шайтанке, в Талице, в деревне Сажиной. Хозяева их или лежали на заводском кладбище, или добывали руду в далеком Нерчинске.

Снова заводской колокол возле конторы будил утреннюю смену, по-прежнему дымили фабричные трубоставы, к, вдыхая угольную пыль, везли крестьяне уголь из куреней для огневой работы. Снова гудела вода в водосливных колесах, бухали молоты.

Все как будто установилось по-старому. Только память об июне 1771 года нельзя было уничтожить. Остались и родственники осужденных и их товарищи. Добром поминали надзирателя Нарбутовских, конторщика баню Протопопова, мастера Чеканова и первого по заводу силача Ивана Никешева. А чаще всех поминали атамана Золотого, того, кто освободил Шайтанку от злодея Ширяева. И кто называл его разбойником, тех осуждающе поправляли:

— Какой же это разбойник, коли за работных людей заступался?

Прошел год, и как-то глухой осенью в слуховое окошко избы Нарбутовских, где жил сейчас Григорий Рюков с женой, постучался странник. Он попросился на ночлег.

— Заходи, — разрешил Григорий.

Старик неторопливо разделся и разулся.

— Видать, долгий путь прошел? — спросил Григорий.

— Долгий, да еще дальше надлежит пройти. Здесь ведь жил Ефим Нарбутовских, великомученик?

— Здесь, дедушка. Казнили его лютые палачи — царские чиновники да заводские начальники.

— Так-так… пусть еще пожируют, поиздеваются над людьми, недолго им осталось кровь крестьянскую пить.

— А что? — насторожился Григорий, почуявший в словах старика какую-то большую правду.

— Благую весть несу: объявился в Яицких степях народный царь, милосердный к простому люду, немилосердный к господам, кои терзают нас.

— Давно надо такого царя, — от всей души сказал Григорий. — Пусть идет к нам, все за него встанем.

Зима 1774 года стояла лютая. Вороны замерзали на лету, а им поживы было нынче много: шла великая крестьянская война, пылали помещичьи усадьбы, по деревням и заводам неслась весть о милостивом и справедливом мужицком царе, жалующем вольностью простой народ.