Мне вдруг стало стыдно оттого, что я сразу не сказал им правду. Я хотел, чтобы этот последний перед долгой разлукой вечер прошел в тихой семейной обстановке, чтобы всем было хорошо. Но разве им будет легче, если они узнают обо всем в последний момент? И я сказал, потупившись:

— Утром уходим...

Наступило молчание. Отец тоже опустил голову, теребил подол рубахи. Сестры, о чем-то хихикавшие в сторонке, примолкли. Только мама осталась сидеть, как сидела. И тогда я понял: родители уже знали все.

— Мы понимаем, сынок,— вздохнул отец.— Если бы ты мог остаться, ты бы остался. Но тебе надо ехать. Езжай спокойно, о нас не беспокойся, думай только о своем важном деле. А мы будем просить аллаха, чтобы он был благосклонен к тебе, чтобы сопутствовала удача всем вам.

У мамы снова слезы навернулись на глаза, она вытерла их и сказала, всхлипывая:

— Ты ни о чем не думай, Гусо... Не обращай внимания... Просто я стала старенькая... Но я возьму себя в руки... — она улыбнулась через силу.— Я хочу, чтобы ты вспоминал нас всех только веселыми, тогда и тебе будет хорошо.

Как я был благодарен им! И в самом деле, мне было бы тяжелее вдвойне, если бы меня провожали слезами и причитаниями.

Мы еще поговорили. Я рассказал, что получил высокое назначение и что мне доверены лучшие кавалерийские части, что вместе со мной идут в поход друзья — Аббас и Пастур. Говорил, а сам думал о Парвин. Наверное, она уже знает о нашем выступлении и ждет, волнуется, может быть даже пойдет ночью в эскадрон разыскивать меня. Я представил себе, как идет она одна по пустынным ночным улицам, боязливо оглядываясь и вздрагивая от малейшего шороха... Мне жутко стало за нее. Наверное, на лице моем родители прочитали беспокойство, потому что мама вздохнула:

— Что ж, все равно время не остановить, а час уже поздний, тебя, наверное, Парвин ждет.

Но глаза ее просили остаться, побыть дома еще хоть немного. И в ответ на эту немую мольбу я сказал, стараясь придать своему голосу уверенность:

— Конечно, надо забежать к ним проститься с тетушкой и Парвин. А утром, если выберу время, я еще забегу на минутку к вам.

Но я сам понимал, что такой минутки у меня не будет, понимали это и родители.

Отец поднялся первым.

— Ну, что ж,— сказал он почти спокойно,— конечно, тебе надо сходить к Парвин. А утром, если не сумеешь вырваться, то мы сами все придем проводить вас к южным воротам.

В руках у мамы была чашка с водой, чтобы по-курдскому обычаю благословить меня в дальнюю дорогу.

Впятером вышли мы во двор. Я отвязал Икбала и, держа его за поводья, обнял всех по очереди. Потом вскочил в седло и выехал на темную безлюдную улицу. Звонко застучали в тишине копыта, и сразу за дувалами остервенело залаяли собаки.

Конский топот и лай собак заставили Парвин выйти из дому. Она встретила меня у калитки и, едва спрыгнул я на землю, обняла и прильнула ко мне. Я чувствовал, как дрожат ее плечи, и, стараясь успокоить, сказал:

— Ничего, дорогая моя, это наше последнее расставание. У нас хватило сил ждать друг друга столько лет, а теперь осталось совсем немного.

Она подняла ко мне лицо, которое было бледным не то от света луны, не то от волнения, а глаза ее блестели и даже светились...

— Любимый...— голос ее дрогнул.— Я верю, я еще подожду. Но... сердце.. ничего не могу поделать, оно не дает покоя. Усну — вижу такие сны, что лучше бы и не засыпала вовсе. Я боюсь, Гусо! Возьми меня с собой, прошу тебя! Я не могу отпустить тебя одного...

Я гладил ее плечи, заглядывал в ее большие глаза и чувствовал, что тоже не в силах расстаться с ней... Но одновременно я понимал, что не могу остаться, и нельзя взять ее с собой... Вдруг мне показалось, что Ареф стоит в темноте и наблюдает за мной. Я вздрогнул и оглянулся. Никого не было.

— Что с тобой? — спросила Парвин.— Я напугала тебя, да? Ты извини, я не хотела... Просто мне очень плохо, я места себе не нахожу все эти дни, какие-то глупые сны, предчувствия...

— Я и сам знаю, что иду не на прогулку,— ответил я,— но уверен в нашей победе и поэтому ничего не боюсь. Помнишь, я передавал тебе слова учителя Арефа: «Лучше не выходи в море, но если вышел, то сердце вручи бурям». Мое сердце отдано революционной буре, ты знаешь это... И тебе, моя Парвин!.. Значит, я вернусь.

— Я не удерживаю тебя, любимый,— тихо сказала Парвин и провела своей горячей ладонью по моему колючему, не бритому лицу. Мне показалось, что рука ее заряжена сильным током.— Я все понимаю. Я буду ждать. Если потребуется, то всю жизнь!..

Она снова порывисто обняла меня, прильнула к груди, замерла на несколько мгновений и отпустила.

Застоявшийся Икбал стукнул копытом, словно напоминая, что пора в путь.

— Я вернусь, Парвин! — крикнул я, уже сидя в седле и пришпоривая коня. Икбал взял с места в галоп.

Затемно я поднял всех кавалеристов. Наскоро позавтракали, выстроились. Осмотрев строй, я скомандовал:

— Знамя вперед!

Аббас выехал с развернутым красным знаменем. Уже развиднелось. Легкий ветерок колыхал полотнище. Под этим знаменем нам предстояло сражаться, победить или умереть. Я вгляделся в лица солдат. Они выражали решимость. Ни на одном я не прочел раскаяния, сожаления, растерянности. И тогда скомандовал движение вперед.

За дальними горами вставало солнце.

Ах, как хорошо ехать теплым летним утром по петляющей меж холмов вольной дороге, когда в голубом небе заливаются жаворонки, а в высокой траве неистово трещат кузнечики, когда дышится легко и песня рвется из груди.

запевает сильный молодой голос гимн восстания, и сотни голосов подхватывают припев.

Легко идут отдохнувшие, сытые кони, их копыта отбивают такт боевому гимну. И снова над колонной птицей взвивается голос запевалы.

Гимн разучили совсем недавно, слова его пришлись по душе солдатам, и они поют самозабвенно. И, наверное, каждый испытывает такое же радостное, возвышенное чувство, какое испытываю в эти минуты и я.

Я пою, а перед глазами встают незабываемые картины прощания с родным Боджнурдом. Множество людей вышло проводить нас. У южных ворот мужчины, женщины, дети... Они махали руками, кричали, бросали цветы. Радостные улыбки и слезы на глазах...

У самого края дороги кучкой стояли все мои родные: мама, папа, сестренки, а с ними Парвин. Мама взяла из рук Гульнисы голубую чашку и плеснула из нее воду под ноги

Икбалу.

— Пусть святой Имам-Гусейн будет твоим защитником, сынок! — сказала на прощанье мать.

Мы уже миновали городские ворота, а я все оборачивался, стараясь разглядеть в толпе дорогие мне лица...

— В крепких руках знамя труда!.. — пели солдаты революции.

Широкие просторы родной земли были неохватны для глаза. И горы вдали стояли грозные, с изломанными вершинами, горделивые, как старые воины.

Путь наш лежал через долину Сияхане, и был он не самым близким. Другой, более короткий путь в Миянабад шел через ущелье мрачной горы Пальмис. Мой новый заместитель Мамед-Ага Саркизи настаивал именно на этом варианте.

— Врагов поблизости нет,— говорил он раздраженно,— и нам нечего петлять! Время не ждет, а Миянабад далеко. Через Пальмис вдвое короче, значит, надо выбрать этот путь. Иначе правительственные войска, о которых мы ничего не знаем, первыми войдут в Миянабад.

— Вы упрекаете нас в трусости? — спросил Пастур, не скрывая своей неприязни к новоявленному полководцу.

— Я вас еще мало знаю,— холодно ответил Мамед-Ага-Саркизи,— и поэтому ничего не могу сказать ни о вашей смелости, ни о... Словом, в такое время нельзя мешкать, надо идти кратчайшим путем.