Разговор шел о крупных, всем известных писателях и их работе. Все это в плане: следует ли отделять личность писателя от его авторской личности?

Разговор шел о достойных и недостойных личностях, и закончился разговор следующим высказыванием Эренбурга:

«Кстати, я не верю в то, что личность может не проявиться в произведении. Искусство умеет мстить за себя; если человек подл, то и в произведении его это не может не чувствоваться…»

И еще:

«Только пережитое, только выстраданное отблагодарит писателя в его произведении…»

Формулировки Эренбурга были острыми и порою эпиграмматичными.

Суждения — откровенными.

9 апреля

Хорошая, но какая тяжелая статья Эренбурга в «Правде». Прекрасная фраза: «смерть монотонна» — вся Европа в этой монотонности.

Как представишь себе фронт — разрушения, бытие солдата, — какая тоска!.. А ведь ничего не поделаешь, поддаваться этой тоске нельзя, надо бороться! Бороться и с врагом — неумолимым и отвратительным, и с усталостью, с тоскою, грызущей каждого мыслящего. Не поддаваться ей — надо! Ничего не изменишь, ничему не поможешь, если предаться слабости духа.

Сейчас на фронтах затишье. Грозное затишье, которое оборвется скоро, очень скоро, едва повсюду подсохнет земля, едва весна повернется на лето!

Тогда — начнется… Новая фаза, новый период — летняя кампания 1943 года.

Будем ли мы наступать? Или отступать, как в прошлые лета? Выступят ли союзники? Наверное — нет. Опять вся тяжесть — на наших плечах, могучих плечах, но как тяжело этим нашим плечам!..

11 апреля

Наступит день. Мы вынем из нашего быта слова «бомба», «месть», «ненависть» с таким же удовлетворением, с каким воин вкладывает в ножны сразивший врага кинжал. Мы начнем любить. Любить женщину и полевой цветок, украшенный капельками росы. Любить дом, в котором можно спокойно жить. Любить отдых.

Сейчас мы любим только Родину, и эта наша любовь к ней — сострадание и незыблемая вера в народ.

Откуда возникает та великая фронтовая дружба между солдатами? Она возникает из сознания, что душа товарища мучится так же, как и твоя, и что об этом не надо говорить. Когда солдат идет в бой, душе легче, тяжесть с нее снимается, она становится окрыленной.

Величайшая общественная задача: помочь каждому человеку стать на тот единственный для него путь, на котором, полностью раскрыв свои духовные силы, он, этот человек, даст Родине максимум возможного для него.

Потребность патриота — отдать себя Родине полностью, по возможностям, в нем заложенным.

12 апреля

Прилетел из Ленинграда заведующий Книжной лавкой писателей.

Рассказывает: бомбежка 4 апреля была незначительной, 5 апреля бомбежка была сильной. Разрушена телефонная станция на улице Марата, разрушена 5-я ГЭС. Около тридцати тонновых бомб упали на какую-то не имеющую большого значения фабрику в районе Международного проспекта. Падали бомбы на Марсово поле, в Летний сад, много бомб упало в Неву и Фонтанку, несколько — на площадь Урицкого, одна — на угол Марата и Невского. Повреждения незначительные. Но бомбежки последнее время бывают почти ежедневно, на город падает в среднем по восемь — десять бомб. Обстрелы продолжаются с прежней интенсивностью. Тем не менее театры полны, аншлаги в Академическом, полно в других. Жизнь не нарушается, идет как обычно.

Все интересующие меня дома, о которых может знать мой собеседник (вылетевший из Ленинграда 7 апреля), — надстройка писателей, Дом Красной Армии, Дом имени Маяковского, Штаб, Госиздат — целы.

13 апреля

Другой человек, вчера прилетевший из Ленинграда, рассказывал: сильнейшая бомбежка города была 9 апреля. Бомбами разбиты цирк, дома на Моховой улице, дома вблизи Октябрьского вокзала в Московском районе и пр.

Обстреливаются шрапнелью одновременно все районы города. 5 апреля налетало триста самолетов, к городу прорвались десятки.

Глава вторая

Ленинград весенний

Поезд идет в Кобону — Привычный быт — Совещание с архитекторами

(В пути и в Ленинграде. 10–18 мая 1943 г)

16 мая. Ленинград

Навестив, с разрешения ТАСС, моих близких в Ярославле, я выехал оттуда 10 мая. В Ленинграде живу уже третий день.

Давно знакомая обстановка. Общежитие — комната писателей в Доме Красной Армии, семь коек, казенные столы. Грохот зениток, уже четвертая воздушная тревога сегодня. Утром слышались взрывы бомб. Зенитки били далеко, звук был похож на тот, глухой, какой бывает при выколачивании ковров. Затем били близко, — это были продолговатые, резкие звуки. Гудит самолет, зенитки усиливают стрельбу, самолет завывает… ну, и так далее, в разных вариациях.

Отношение ко всему этому — совершенно безразличное, и даже не замечаешь, когда есть тревога, когда ее нет. Тревоги, налеты, обстрелы были и вчера, и позавчера (когда я приехал)…

Здесь, в группе писателей, — никаких изменений, если не считать того, что Е. Федорова в группе уже нет, он переведен в штаб партизанских отрядов.

В комнате из членов группы живет только Петр Никитич, все остальные жильцы не имеют отношения к группе. Все Политуправление переехало сюда, в Дом Красной Армии, потому здесь стало теснее, одни двери замкнулись, другие открылись, ходить нужно новыми лестницами и переходами. Н. Тихонов с Е. Рывиной едут завтра в Кронштадт и Ораниенбаум (в ПОГ), по приглашению Балтфлота, дней на семь…

Вот мой путь сюда…

Вагон поезда Ярославль — Кобона. Последним приветом Ярославля, когда переехали Волгу по мосту, было разграфленное огородное поле, где я различил тот участок, на котором работал накануне, в воскресный день. Это был чудесный день, я отправился на огород с племянницами и племянником — помочь перекопать, перелопатить предназначенный для посадки картофеля огромный участок (три сотки), полученный отцом на этот год. Был жаркий день. Скинув с себя гимнастерку и сапоги, в тапочках на босу ногу, я работал до заката солнца. Перекопал с полсотни квадратных метров земли и, несмотря на большую физическую усталость (очень приятную усталость), чувствовал себя великолепно, — в минуты отдыха лежа на траве, единясь с природой, наливаясь спокойствием ее, солнцем, теплом, ветерком, роднясь с голубым небом и мирными, не несшими в себе никакой угрозы, белыми облачками, роднясь с самой землей — плодоносной, пушистой, мягкой, кормилицей человека. Приятно было думать о тысячелетиях вот такого же, простейшего человеческого труда, о дружбе мирного человека с возделанною им землей. Я в тот день испытал давно не испытываемое мною блаженство: отсутствие душевной тревоги, отсутствие каких бы то ни было мыслей о войне… В природе был мир, и в душе был мир — полный, мне было легко и привольно. Чтоб так воспринять день — один только день — работы на огороде, за городом, нужно было жить той тревожной и трудной жизнью, с какою все осажденные ленинградцы вполне свыклись за два года войны!

Нечто символическое было для меня в том, что последним зрительным впечатлением от покидаемого мною издревле прекрасного Ярославля, от близких, с которыми я опять разлучался на неопределенное время, — оказался этот клочок возделанной мною земли, клочок между лесом, ручьем и деревенским полем. Я стоял на площадке вагона, и поезд, изогнувшись, вошел в лес, ветер донес до меня запах сосен, и Ярославль за лесом исчез. И стал я спокоен, уравновешен, и сейчас, с тех пор я опять, как в начале войны, как в самые трудные месяцы Ленинграда, как позже — на Волховском фронте, — уверен в себе, доволен своей судьбой, легок и никакими предчувствиями не томим. Некие добрая жизнерадостность и жизнеспособность восстановились во мне — мне не страшно и не печально — на душе светло, хорошо…

Поезд пришел в Вологду утром 11-го. Два отцепленных вагона — мой мягкий и соседний жесткий, имевшие направление на Кобону, — стояли на вокзальных путях весь день. Отправились из Вологды в 10. 30 вечера, ночью проехали Череповец, утром останавливались в Бабаеве; днем, приближаясь к Подборовью, я увидел первые следы бомбежек железной дороги — воронки вдоль насыпи, малые и большие, наполненные водой. Чем дальше к Тихвину, тем этих воронок было все больше, они попадались группами в двадцать — тридцать и более лунок, все чаще в сфере их распространения можно было найти следы происходивших здесь катастроф — мелкие обломки вагонов и паровозов, куски искореженного железа, кучи золы, кусочки щепок, — все, видимо, убирается довольно быстро, остаются только эти мелкие следы разрушения да воронки, воронки, воронки…