А когда возвращаюсь — думы о том, что не следует так делать, что так нужен каждый человек, нельзя собой швыряться… Потом, вернувшись, я с этим командиром роты не разговаривала. Он стал оправдываться, что, мол, был прав, что надо было спасать людей… Постоянно после этого — выпьет и начнет оправдываться, хотя никто с ним не заговаривает об этом… Мне понятно: он мучается, ему тяжело вспоминать. А то, что старается оправдаться, только особая форма желания снять с себя эту тяжесть. Однажды он: «Война все равно идет… Все равно погибают люди… Все равно жертвы будут… И им бы пришлось к гибели идти!..» Я: «А вот если б они могли сейчас встать из земли — заплевали бы они тебе глаза!»
Он схватился за голову… С тех пор перестал оправдываться.
…Я спросил Веру о том, что она думает о чувстве страха.
— У обстрелянных не бывает! — ответила мне она. — Бывает, когда что-либо неблагополучно.
И рассказала о том, как в марте 1942 года, когда была санинструктором, комсоргом роты под Усть-Тосно, живя на огневой точке, становилась снайпером, — оставалось их в живых на этой точке трое: командир взвода лейтенант Фадеев, боец и она. Жили так две недели втроем. И нужно было траншею рыть, огневую точку строить, на посту стоять и немцев отражать. И за питанием в темноте дважды в сутки ходить. Вначале были у них два миномета, ручной пулемет и станковый. Ручной отнесли в ремонт, минометы были выведены из строя обстрелом и тоже отнесены в ремонт.
— Остался один пулемет. И нас трое. Снаряд — осколком пробило кожух. Зима, метель. Ракеты редко бросает, верный признак, что может пойти (когда часто освещает, значит — не пойдет)… А оружия у нас нет. С пулеметом возимся, думали сначала: замерз; разобрали — нет, не понять. Верно, дырка от осколка, но где? Нашли: у гашетки справа, позади короба.
Фадеев взялся исправить. Я сразу на пост, с винтовкой. И вьюга заглушает, не дает прислушаться. И все кажется: вот сейчас немцы пойдут!
Простояла свои два часа, сменилась, устала необычайно. Всегда сплю, уже заползая в землянку, тут не могу заснуть, несмотря на дикую усталость. И все кажется: немцы пойдут и что того, часового, уже скрутили, убили. Так не смыкала глаз… А Фадеев возится с пулеметом. Время мне опять становиться на пост. Он: «Пойди постреляй из пулемета!» — «Починил?» — «Ага!..» Подошла к пулемету — не стреляет. Искала причину долго. Пальцами стала скользить по ходу боевой личинки, как по рельсам: один палец проходит, другой натолкнулся. Про тот, что проходит, подумала: дырка, в дырку провалился…
Нет… Все в порядке. А другой?.. Оказался — осколок: у окна приемника, мешал боевой личинке подойти вплотную к капсюлю патрона… А Фадеев уже доискался причины, хотел, чтоб я доискалась тоже. И тут сразу мне стало спокойно, выбросила я этот осколок!.. Исправным стал пулемет. И страха нет!
Подвиг, за который награждена орденом Красного Знамени, Вера Лебедева совершила под Усть-Тосно, на крайнем рубеже левого фланга 55-й армии, до которого вдоль левобережья Невы докатилась волна гитлеровского нашествия[13].
Именно отсюда, выбив немцев из Усть-Тосно, наша пехота год назад, 19 августа 1942 года, рванувшись вслед за десантом, высаженным в реке Тосно бронекатерами Балтфлота, захватила плацдарм на другом ее берегу — в Ивановском. Перед тем, в ночь со 2 на 3 апреля, будучи комсоргом роты лейтенанта Василия Андреевича Чапаева, Вера Лебедева, спасая рубеж на участке соседнего, 708-го полка, выбежала вперед одна с пулеметом и отбивала атаку немцев до тех пор, пока не была тяжело ранена, — ее спасли тогда наши подоспевшие автоматчики… В роте Чапаева не насчитывалось тогда и пяти десятков бойцов, а рубеж, оберегаемый ею, тянулся на два километра по фронту, и каждая огневая точка была отдалена от другой на четыреста метров!
После ранения в госпиталь к Вере Лебедевой приезжал начальник Политуправления Ленинградского фронта дивизионный комиссар К. П. Кулик, сказал ей, что она — героиня и что за ее исключительный подвиг она награждена орденом Красного Знамени.
…Сейчас Вера сидит передо мной задумавшись, и курит, курит!..
— Курить я научилась в мае сорок второго года. До этого даже не баловалась. В этот день отдыхала. Утром собиралась идти на передний край.
Вечером мне приносят письма: от матери (немцы у города, она очень тяжело больна) и письмо о гибели брата Николая. Я сидела одна, все спали, я не знала, что делать, как раз собиралась писать матери. Подумала, что беспомощна: ничем не могу ей помочь. Машинально взяла осьмушку махорки, завернула в большой клочок бумаги и всю ночь прокурила… С тех пор стала курить…
Сидит, вспоминая своих погибших товарищей, тихим, чуть-чуть приглушенным голосом рассказывает о них:
— Это было, когда я уже стала комиссаром батареи семидесятишести- и сорокапятимиллиметровок… Боец у нас был — Кукушкин. Он появился на батарее в январе девятьсот сорок третьего года, за несколько дней до нашего прихода в Красный Бор[14]. Старательный, на инженерных сооружениях хорошо работал, пожилой — лет сорока семи. Быстро изучил пушку, был очень хорошим товарищем и самым примерным бойцом. Много рассказывал о семье, о своих ребятишках…
Вот мы приехали в Красный Бор. Кукушкин в одном из расчетов стал заряжающим. Красный Бор сильно обстреливался, места не найти было. Кукушкин при выполнении любого задания был спокойным и мужественным. Однажды ночью, после сильного обстрела (мы рыли «карман» для пушки) он после работы не пошел отдыхать, а ради отдыха товарищей стал на пост. Мина! Осколок — ему в бок, большой осколок стодвадцатимиллиметровой мины. Подбежали мы. Мутные глаза, руками опирается, хочет встать. В руки ему попадается какой-то обломок от разбитой тележки. Он перевернул его в воздухе таким движением, словно тянется после сна. И бросил наземь, и упал сам. Подбегают бойцы, хотят поднять, посадить, он поднимается на ноги молча, делает движение, словно хочет идти вперед, опускается; его собрались было положить на шинель, тащить, но видят, что уже не следует. Над ним наклонились, наклонилась и я, он говорит шепотом бойцам: «Вот это снимите!» Руку сунул под гимнастерку, пальцем зацепил веревочку от креста. Сняли крест. Взяли документы — и мне. И в документах я нашла записку: «Кто бы ни был, командир или боец, но человек, который будет видеть, как я погиб, если я не успею сказать, сделайте это сами. Снимите с меня крест и отошлите его домой. Не смейтесь. Для семьи это все будет. А я чувствую, что скоро я умру. Но не страшно. Не страшно потому, что нужно делать в любых условиях. Мой прадед не придет и за нас этого не сделает. Погибну я не трусом. Помните обо мне…»
Он с севера, жена была около Архангельска. В анкете было написано, что он — крестьянин… Я знала, что у него был крест, но никогда не поддевала Кукушкина. Увидела это случайно, и он постарался закрыть рукой. Я: «Ну что ты закрываешь? Раз носишь — значит, носи!..» Он: «Товарищ лейтенант! Это единственная память о моей семье!..» Сам начал однажды: «Вы, может быть, думаете обо мне плохо, что я человек, который верит в бога и живет этим? Я верю в судьбу, и вот это моя судьба!» Я: «Скажи, если ты носишь крест, чем для тебя в бою явится крест? Ты будешь думать о семье, о рубеже?» Он: «На крест положу руку — и все могу делать!» Отослала я крест семье…
Сильных людей я знаю. И знаю слабых… Был у нас один такой первой зимой, когда мы в «лисьей норе» жили и голодали… ну, да не стоит о нем рассказывать, его нет в живых… Я помню: была статья о двадцати восьми героях-панфиловцах в «Красной звезде», и отдельно, на «боевых листках» публиковали ее. Когда прочитала, представила себе поле, снег, этих людей, того из них, кто руки поднял. И помню, читаю, отложила в сторону и представляю себе, кто из наших бойцов мог бы поступить так — поднять руки? Перебрала всех, и все они мне дороги были, решила: никто! И на минутку допустила: вдруг один кто-нибудь поднял бы, смогла бы я застрелить его или нет? Решила, что застрелила бы. И после этого подумала: какая же сила заставила бы меня в тот момент его застрелить? Может быть, это неправильно было, но подумала: худая овца все стадо портит, а здесь — изменник всех погубит, так уж лучше пусть один погибнет, чем все!.. В восьмом классе школы, когда я прочла о Жанне д'Арк (я ею полгода жила!), потушу свет, сяду на печку, представлю себя в бою, в окружении. Реку вижу, бой, мост взорванный и — себя: как бы стала действовать, если бы попала в плен?.. Надумаю и действую, действую, смотря только на уголья в печке. И мама: «Ну, что ты опять думаешь?» А я: «Мама, вот Жанна д'Арк… Мама, ты бы стала так, как она?..» А мама мне: «Верочка, так у нас такие и были, только войска за собой не водили. — И начнет рассказывать про стачки и добавит: — Только у нас не случилось еще бою быть, а если б пришлось, так, может, и почище бы Жанны д'Арк поступали!..»