Салотопенный завод около Пскова… Сжигали! В том числе живых людей. Мы нашли большое количество пепла, обожженных человеческих костей и под самыми глубокими слоями — слой трупов с остатками одежды, из чего стало ясно, что это — мирное население…

В доме номер пятьдесят на Советской улице Пскова помещалась немецкая жандармерия. Во дворе мы нашли четыре сарая, заполненных гражданской одеждой: мужской, женской, детской. Туда люди входили одетыми. Их оттуда выводили раздетыми, на расстрел. Специальная комиссия определила по одежде и обуви — обувь принадлежала трем тысячам человек, а часть — была увезена.

Одежда — меховая, зимняя, и летняя — кофточки и тому подобное, самая разнообразная. Разрозненной одежды — только разрозненной! — оказалось около тонны. И еще около трех тысяч единиц целой, комплектной, одежды…

В псковской психиатрической больнице было «экспериментальное отделение», устроенное немцами, где в конечном результате люди были отравлены.

Порхов… Здесь на кладбище были надписи: «Только для русских военнопленных». А трупы оказались гражданского населения, и множество детей. Если б мы все, находящиеся здесь в зале, посмотрели… (я бы не хотел второй раз увидеть!) В сидячем, в лежачем, в самых разнообразных положениях… дети!»

…О вскрытых кладбищах, где найдены трупы исключительно с огнестрельными повреждениями; о людях, копавших себе ямы и затем расстрелянных… Эксперт говорит ровным, деловым голосом; тоном мерным, но словно наполненным сдавленной эмоцией. Зал тих — ни единого возгласа, слова, — внимание напряженное. Как изваянный из металла в своем полковничьем кителе, эксперт держится строго и прямо. Его удивительная голова, выкругленная сзади большим полушарием, придает ему облик ученого — математика или философа. Он стоит перед судом олицетворением обузданной страсти, сократовским отрицанием принуждения и насилия.

«Можно еще долго рассказывать! — оборвав свою речь трудной, видимо мучительной, паузой, произносит он. — Я больше не могу говорить!..»

Председатель:

«Скажите, в каких районах вы находили больше всего?»

«Центром уничтожения людей в Ленинградской области был Псков».

«Псков?»

«Да, Псков!» (Перечисляет все места, где уничтожались люди.)

Защитник Ремлингера спрашивает свидетеля:

«В какое время уничтожалось мирное население, до сентября тысяча девятьсот сорок третьего года и позже?»

«Ряд документов доказывает, первое: что люди уничтожались в тысяча девятьсот сорок первом году; второе: в марте — апреле тысяча девятьсот сорок второго года (не раньше, что доказывается, например, клочками газет и другими датированными документами); третье: в тысяча девятьсот сорок третьем году и до отступления немцев. Наконец, время уничтожения часто можно было определить по состоянию трупа, с учетом почвы и так далее…»

Прокурор заявляет, что допрос свидетелей закончен и что в качестве вещественных доказательств присутствующим будут показаны фотоальбом и документальный фильм, и пока объявляется перерыв на час.

Через час, после того как суд собрался снова и зал снова заполнился, демонстрируется фильм… Кадры его, снятые кинооператорами Ленинградского фронта в 1941 году и в следующие годы, производят тяжелое впечатление. Они сняты в Ленинграде, в области, в том числе в немецком тылу, куда операторам удавалось проникнуть, и, наконец, в пылающих, подожженных карателями деревнях, в городах, превращенных в развалины, на снежных полях и в заснеженных лесах, по которым бредут, укрываясь в землянки, уцелевшие жители — семьи, одинокие, истощенные женщины, дети…

Другие кадры показывают множество приказов гитлеровского командования, заканчивающихся словами «подлежат расстрелу», «расстреливаются», «расстрелять»… Под одним из таких приказов — четкая подпись: «Ремлингер»… Что стоят после этого все увертки и отрицания глядящего на экран Ремлингера?..

Мы видим на экране те разрытые рвы, ямы, могилы, где происходили массовые расстрелы людей, множество трупов женщин, детей, стариков, со следами изощренных пыток; десятки концентрационных лагерей, обведенных колючей проволокой, и в них опять — могилы, тысячи трупов. В Демянском концлагере только три человека уцелело из тринадцати тысяч заключенных туда мирных жителей…

В зале такое же напряженное молчание, какое воцарилось во время рассказа судебно-медицинского эксперта Владимирского…

После фильма включается свет. Тишина. Прокурор обращается к Ремлингеру.

Тот, уперев руки в колени, мрачный, встает.

«Подсудимый Ремлингер! В городе Пскове при комендатуре работали два суда, созданных для мирного гражданского населения. Они выносили приговоры: к расстрелу. Кто приводил в исполнение эти приговоры?»

Ремлингер:

«Я не могу сказать. При комендатуре был только один военный суд. В Пскове было больше».

…И опять:

«Что он делал, этот суд?» — «Выносил приговоры». — «К расстрелу?» — «Наказания». — «К расстрелу?» — «По заслугам!» — «Я спрашиваю: к расстрелу?» — «Были случаи, и к расстрелу». — «Ну вот, расскажите, какие вы знаете?» — «Об особых случаях я не могу рассказывать». — «Расскажите не об особых». — «Я не знаю, что от меня требуется… Расстрел применялся, когда нужно было так судить за проступки». — «Значит, присуждали к расстрелу за проступки, а не за преступления? Какие преступления совершались?» — «Взрывы, поджоги, бандитизм и так далее». — «Лжете, подсудимый Ремлингер! Стыдно вам врать перед судом. Потому что в Пскове советские граждане находились в таких условиях, что они заниматься бандитизмом не могли. Немцы занимались бандитизмом!» — «То, что я сказал, так было». — «Ваш отдел?» — «Моя комендатура не занималась этим». — «Жандармерия вашим отделом была?» — «Я с этим не имел ничего общего». — «То есть вы хотите сказать, что ничего не знали?» — «Жандармерия приводила в исполнение приказ». — «А жандармерия подчинялась Ремлингеру!.. Вы лично присутствовали при расстрелах?» — «Ни одного раза». — «У вас есть такие показания, что присутствовали!» — «Это ложь». — «Хорошо. Где приводились приговоры в исполнение? В каком месте?» — «Не знаю. Суд присуждал, жандармерия выполняла». — «Ну вы все-таки знали, что очень много присуждалось к расстрелу советских граждан?» — «Я лично ни одного не расстрелял… Что делало гестапо, я не знаю, потому что это делалось тайным образом». — «Вы — генерал, комендант города, вы не могли не знать!» — «Я ничего не знал, я не имел возможности туда заглянуть. Что делали СС, охрана, гестапо, я не мог знать». — «Но у вас была своя жандармерия. Вы заглядывали туда? Она докладывала вам?» — «Да, работа была связана». — «Очень тесно связана?» — «Очень тесно, я не могу сказать». — «Все отделы, полиция работали вместе? И этими отделами руководил Ремлингер?» — «Я ничего общего с этими отделами не имел». — «Вы слушали показания эксперта о разрытых могилах. Что вы можете сказать по этому поводу?» — «Это я слышал». — «Что скажете?» — «Я ни одного человека не расстрелял и не давал приказа о расстреле». — «И ничего не знали?» — «Нет».

В зале рокот. Ремлингер прислушивается, продолжает:

«Почему вы на меня все валите?» — «Не все — на вас. И на других». — «За такое короткое время столько нельзя было сделать». — «А за короткое что вы успели?» — «Приказы такие мною не издавались… мною — ни одного». — «У вас был подчиненный — комендант в Крестах. Там расстреливали советских граждан». — «Был. Я не знаю. Этот лагерь не был мне подчинен. Все гражданские лагеря были в подчинении группы «Норд». — «А вам подчинялся кто?» — «Седьмой отдел был в моем подчинении, но с лагерями он не имел ничего общего. Во все время моей работы ни одно слово не было сказано в отношении этого. Я с лагерями не имел ничего общего». — «Вы признаете, что в лагерях уничтожались люди?» — «Я не знаю». — «Военнопленные?» — «Я ничего не знаю об издевательствах в лагере, который был мне подчинен. Я прошу верить тому, что я говорю, это был военный лагерь, они специальному генералу подчинялись». — «Сколько было таких лагерей?» — «Я не знаю». — «Вы комендант, вы должны знать». — «Я не знаю». — «В ваше подчинение входили офицеры Грунс и Макс? В Карамышеве стояли!» — «Нет, не знаю». — «Садитесь!»