По меньшей мере человек двадцать заявилось в тот день в сосновскую кузницу. Понятно, что у каждого была какая-нибудь нужда, а за нею несомненно скрывалась и другая цель. Только с этим теперь до кузнеца не доходили, — все после разговора со старым Марцисом становились сдержанными и молчаливыми. Почти каждый нес с собою что-нибудь из съестного либо из одежды. Под конец Марцис больше не принимал: плату кузнецу, мол, следует нести за уже выполненную работу, а потом — лучше деньгами, харчей и одежды у них у самих хватает. Один за другим навестили Мартыня многие соратники даже из лиственцев, потому что своего кузнеца у них сейчас не было. Марч заявлялся даже дважды, хромой Гач — вместе с отцом, от которого никак не мог отвязаться. С товарищами вожак беседовал охотно, но опять-таки так тихо, что остальные ничего не понимали, и сразу же замолкал, стоило подойти кому-нибудь из посторонних. У них свои дела и свои разговоры, прочим до них нет дела. Мартынь рад был услышать, что все они одного с ним мнения, — все еще впереди, это было только начало, что-то надо еще предпринять, чтобы добиться полной безопасности и покоя. Притом предпринимать должны сами ветераны, все остальные годятся лишь выполнять распоряжения и ходить в помощниках, — они ведь не видали ни калмыков, ни иных прочих, не знают, что такое война; из того, что содержалось в скупых рассказах ратников, в первый же день состряпали громкие и хвастливые небылицы, которые, распространяясь дальше — больше, наверное, скоро превратятся в целые героические сказания, что, к несчастью, скроет правильное представление об истинном положении и новых опасностях, еще пока не отвращенных. Не хвастая и даже не опьяняясь излишней самоуверенностью, ополченцы все еще чувствовали себя связанными узами тесного содружества, противостоящего этим невеждам, умеющим только галдеть, а когда их запугают беженцы, думающим лишь о том, как бы убежать и укрыться в лесу. Ратники научились обороняться и нападать, уж во всяком случае вынесли из этого ратного похода воинскую отвагу, и по возвращении в первый же день что-то потянуло их из дому к своему вожаку.

Слушая краем уха и думая о своем, Мартынь все же уловил все наиболее важное из того, что приключилось здесь за время их отсутствия. Казенные подати и поборы стали еще тяжелее — в этом нет ничего нового, на это люди жаловались все время, сколько помнит себя кузнец Мартынь; отец его говорит, что и на своем веку только об этом и слышал. Но приключилось нечто и вовсе неслыханное.

В один и тот же день у Смилтниека с утра померла мать, а вечером — отец. Старухе было девяносто шесть лет, старику далеко за сто — а сколько точно, этого ни он сам, ни кто другой не могли сказать. Жили-жили оба, так что зять и невестка давно и думать бросили, что они когда-нибудь помрут. Старый Смилтниек еще сам вдевал дратву в иглу, когда чинил хомут, а старуха в прошлую зиму наткала на рубахи шестьдесят локтей полотна. И вот оба, точно сговорились, преставились в один день — за одним разом и могилу рыть, и поминки справлять. Такого еще никогда не бывало.

В Болотном подпасок спалил стог сена. Хозяин порол его за это два дня, а когда принялся и на третий — мальчонка убежал и утопился в мочиле; всплыл только через неделю, такой же крепкий и румяный, как при жизни. Заступиться за сироту было некому, но вмешался Холодкевич; известил кого следует, и жестокий хозяин сидит теперь в рижской тюрьме.

Где-то у Даугавы, в одном дворе, под самую Янову ночь корова отелилась двухголовым теленком с пятью ногами. Со всех краев люди шли и ехали поглядеть на это диво, пока господа не велели живьем сжечь выродка и сыскать ведьму, пустившую на корову этакую порчу. Самые глубокие старики не помнили, чтобы слыхали когда-нибудь о таком чудище.

Но удивительнее всего был сон, который привиделся сосновской ключнице еще в ночь на пятницу. У ключницы болели зубы, прямо хоть головой о стенку бейся. Когда уже совсем стало невмочь, она среди ночи подняла вдову покойного старосты Плетюгана, чтобы та заговорила их. Потом подвязала к щеке распаренной ромашки и под утро заснула, да так крепко, как младенец в люльке. И вот тут-то ей и приснился сон. Со стороны Кокнесе по-над лесом поднялась какая-то черная туча, а когда ее пригнало поближе, оказалось, что это не туча, а черный полог с красной каймой. Вот он еще ближе, прямо над господскими конюшнями; ключница вгляделась получше и увидела, что это огромный ястреб с двумя ужасными головами, одна обращена к северу, другая — к Даугаве. Четыре глаза сверкали, точно красные угли, но самое страшное то, что в желтых когтях ястреб нес человечью кость — ключница твердо знала, что это кость человечья, а не коровья. Закричав, ключница проснулась вся в поту, и, хотя зуб уже не болел, она, одеревенев от перепуга, до вечера не могла подняться с кровати и еще по сей день не пришла в себя. Даже Марцис, не веривший ни в какие приметы, хоть и совестясь, помянул кузнецу про этот сон. Мартынь только отмахнулся:

— Чего хворому не померещится…

Стуча молотом по наковальне, он не раз слышал, как остальные перешептывались, толкуя этот сон, и еле сдерживался, чтобы не отругать за подобные бредни.

После полудня пришли Лауки, опять втроем. При виде Тениса Мартынь не удивился — совместно пережитые в походе опасности сдружили всех недругов. С Тедисом у него никогда особых столкновений не было, тот косился на Мартыня только потому, что надо же держать сторону матери и брата. Но сама Лаукиха! Это просто чудо, не виданное еще и потому, что по лицу ее никак не скажешь, что она пришла, только сдавшись на уговоры. Нет, она была искренне приветливой и даже вроде совестилась, что когда-то ненавидела начальника своего сына и его боевого соратника. И Мартынь не чувствовал ненависти к этой коварной женщине, которая причинила ему столько зла и явилась истинной виновницей смерти Майи. Пережитые им несчастья и душевные страдания вытеснялись куда-то тяжелыми раздумьями о том, что сейчас в одинаковой мере угрожает стране и всем им.

Под вечер кузнец бросил молот, выпроводил двух особенно назойливых заказчиков, торчавших тут чуть ли не с самого утра, замкнул кузницу и пошел наверх умыться. С этими насущными мелкими нуждами можно и погодить, сейчас прежде всего надо думать о том, чтобы в один злосчастный день не пришлось бежать лес, бросив переломанные колеса и неокованные сани. Холодкевич приехал из Риги и созвал ополченцев. А только они и сами уговорились собраться и посоветоваться. Ну какой толк, что он подкует еще одного коня либо сварит еще один топор, если огромная груда заказов в углу все растет. Мысли его витали где-то далеко, и молот приходилось подымать с усилием, порою он попадал совсем не туда, куда надо.

На дороге возле имения Марч уже поджидал кузнеца. Мартынь сделал вид, что всецело занят своими мыслями, и не стал пускаться в разговоры, чтобы тот вновь не принялся рассказывать про сон, привидевшийся его матери. Юноша уже по лицу понял настроение вожака и молча пошел сзади. Будто сговорившись, оба разом свернули с дороги к Вайварам — надо же поглядеть, как там живет Инта и ее Пострел.

А Инта и Пострел не тужили. В теплой уютной риге стариков Вайваров они жили припеваючи, как в собственном доме. Инта как раз поила мальчугана теплым молоком из глиняной кружки. Укачивать такого мужчину уже вроде неудобно, привык на войне спать, как и все остальные. Рядом с ложем няньки уже ожидала воина белая простынка с набитым мягкой овсяной соломой мешочком в изголовье. Когда вошли его знакомцы, он радостно вытянул навстречу маленький кулак, пухлая губа его задралась, блеснули четыре здоровенных зуба, водянисто-голубые глаза улыбнулись, он что-то буркнул — в толковании приемной матери это звучало, как «дядя». Вайвариха живо встала от прялки, углом передника обмахнула скамейку, предложив гостям сесть. Сам Вайвар, сидя у стены на табуретке, вил оборы для лаптей; волосы у него были еще белее, чем подвешенная на крюк горсть льна, но лицо веселое и румяное. Вошедшие в первое же мгновение почувствовали, что в этом прокопченном помещении всегда много смеха и тепла. Вначале они сидели рядом, предоставив вести разговор одним хозяевам, и думали, что здесь, пожалуй, получше, чем в собственном доме. Вайвар поднялся и ради гостей засветил над корытцем с водой лучину и закрыл оконце, через которое тянуло осенней прохладой. Усаживая гостей, Вайвариха ежеминутно оборачивалась к пьющему молоко у стола и непрестанно давала советы. Затем она остановилась между Интой и гостями, сложила руки на переднике и шутливо заметила: