Вначале русским не везло. Девятнадцатого июля шведский генерал Левенгаупт в Курляндии у Муремойса[5] наголову разбил Шереметева, вынудив его бежать в Биржи и оставить противнику пушки. Шестого августа в Биржи прибыл и сам царь и несколько дней спустя в сопровождении кавалерии генерал-майора Ренна отправился под Ригу разведать ее укрепления. Двенадцатого августа Петр провел часа три против Кобершанца[6], пока оттуда не стали стрелять из пушек. Потом он с полками поскакал к Митаве, где находился гарнизон противника. Осажденный драгунами Ренна и пехотой Репнина, тот двадцать восьмого августа сделал вылазку против осаждающих, вначале разбил их и отогнал до моста, но потом все же вынужден был отступить в крепость. Русские подтянули артиллерию и второго сентября с пяти часов пополудни до шести утра из пяти мортир без передышки били по замку. Шведы не выдержали и начали переговоры о сдаче, которая и произошла четвертого сентября в девять часов. В гарнизоне было около девятисот солдат под началом полковника Кнорринга. В крепости русским досталось двести девяносто пушек, двадцать три мортиры и тридцать пять гаубиц и, кроме того, огромное количество боеприпасов. Принимая от шведов трофеи, русские обнаружили, что в подвале замковой церкви выброшены из гробов и ограблены трупы курляндских герцогов и их близких. Вызванный полковник Кнорринг подписал свидетельство о том, что святотатство учинили его солдаты. Почти в это же время другой полк русских осадил Баускский замок, который сдался четырнадцатого сентября. Пятистам солдатам гарнизона позволили уйти в Ригу, В Митаве русские оставили охранный полк под водительством бригадира Саввы Айгустова, а генерал-майор Боур с несколькими кавалерийскими полками расположился снаружи охранять дорогу от нападения со стороны Риги. Царь окольными путями отправился назад в Москву, оставив полякам и литовцам конные пешие полки под командованием Ренна, Репнина, шлиссельбургского губернатора Меншикова и других.

Карл Двенадцатый в это время повелел львовскому архиепископу короновать Станислава Лещинского, и тот стал вести себя как полноправный владыка: издавал различные указы, назначал на почетные должности магнатов из своих сторонников, а после смерти кардинала Радзиевского возвел в примасы того же самого Львовского архиепископа. В свою очередь Август Второй, вернувшись из Саксонии в Тикоцин, поставил примасом епископа Шенбека и учредил орден Белого орла, которым жаловал верных ему дворян, а также русских министров и генералов. Прослышав, что шведы угрожают расположившемуся в Гродно русскому войску, царь Петр в январе тысяча семьсот шестого года снова отправился туда из Москвы. Но Меншиков выехал ему навстречу в Дубровно с известием, что польский король с четырьмя полками русских драгун удрал в Саксонию, остальные полки рассеяны по Польше и Курляндии; противник обошел Гродно, и поэтому добраться туда невозможно. Петр остановился в Минске, посылая оттуда гонца за гонцом в Гродно с приказом, чтобы оставшееся там войско отступило на свои границы. Но шведы перехватили всех гонцов, и только после того, как они отошли, поручику гвардейского Семеновского полка Петру Яковлеву, переодетому польским мужиком, удалось добраться к осажденным в Гродно.

Август в Саксонии набрал новое войско, которое вместе с четырьмя русскими полками под командованием генерала Шуленбурга снова послал в Польшу. Но второго февраля тысяча семьсот шестого года генерал Реншильд под Фрауштадтом наголову разбил и рассеял саксонцев и русских; оставшимся русским лишь с большим трудом, и притом кружными путями, удалось добраться к главным силам в Люблине, которые, преследуемые шведами, уже стали отступать к Киеву и Чернигову на Украине. В том же самом направлении из Курляндии шли русские драгунские полки генерал-майора Боура. Карл Двенадцатый с двадцатидвухтысячной армией вернулся с Волыни и напал на Саксонию, — несмотря на приказы Августа, саксонские города один за другим открывали перед ним ворота, так что польский король в конце концов вынужден был подписать в Альтранштадтском замке мир, отказаться от союза с русскими и от трона и выдать главу заговора лифляндских дворян Паткуля, которого в первые же дни семьсот седьмого года шведы по приказу короля предали безжалостным мучениям. В страхе перед шведами правительства Пруссии и Австрии были вынуждены признать Альтранштадтский договор, права на польский трон Станислава Лещинского и разрешить Карлу свободу действий в Саксонии, Силезии и в других близлежащих областях. Правда, у Калиша полякам и русским удалось еще раз разбить шведов; после этого Карл коварно притворился, будто вновь подружился с Августом Вторым, но все же не выпускал из виду русских, потому что видел теперь в них опаснейших врагов, которых нужно во что бы то ни стало уничтожить. Царь Петр никак не мог выведать подлинные замыслы шведского короля. Главным силам он приказал отступать все глубже на Украину, чтобы там, у Полтавы, в конце концов свести счеты с опасным врагом, но он не был спокоен за западные границы. Генерал Левенгаупт с корпусом хотя и отошел от Риги, присоединившись к полкам короля, но русскому царю и это казалось хитростью, затеянной, чтобы отвлечь внимание от Эстляндии и Лифляндии и затем неожиданно напасть с этой стороны. Потому он приказал частям из Пскова, Изборска и Печор вновь войти в глубь эстляндских и лифляндских земель и разорить все, что там еще осталось или за шесть-семь лет после Нарвской битвы построено заново.

Отправляясь на войну летом тысяча семьсот восьмого года, сосновские и лиственские крестьяне ничего не могли знать обо всех этих далеких событиях и замыслах великих государей. У Мартыня по дороге домой и во время ночлега в северном конце Глинистого озера было лишь смутное предчувствие, что напрасными были все мучения и жертвы, что судьба Видземе решается где-то совсем в другом месте.

5

«Наши воины идут с песнями да с шутками», — понапрасну твердила про себя иная сосновская баба, уложив с вечера ребенка и утирая слезы. Понапрасну лиственские девушки всю осеннюю пору распевали эту песню, сперва на льняном поле, потом в сарае, уминая на зиму снопы. Ратники пришли совсем не так, как ожидали родные.

С самого утра во всех трех волостях стало известно, что ополченцы возвращаются домой. После полуторамесячного перерыва в Лиственное снова завернули на телеге беженцы, они и рассказали об этом. Бежали они откуда-то из-под Алуксне, вчера в сумерках проехали мимо ночлега сосновских и лиственских ратников. Все ли ратники возвращаются, об этом они сообщить не могли, так как, еще не придя в себя после почти четырех тревожных суток, они проехали мимо ополченцев, едва успев расспросить про дорогу, а теперь собирались рассказывать только о собственном несчастье, которое, конечно, было величайшим несчастьем на свете, да вот слушателей у них не находилось. По всем трем волостям сразу же ветром разлетелась весть о возвращающихся ратниках, только о них толковали и в имениях, и в крестьянских дворах. Вспомнили болотненских — ушло их пятнадцать, а назад вернулось одиннадцать: Букис с Бертулисом-Дымом, надо быть, остались в дружине Мартыня. Ингу Барахольщика разорвали волки, а Длинный Антон загадочно пропал без вести. Из этих одиннадцати двое уже не жильцы белом свете — у одного от кровавого поноса все нутро спеклось, только и мог теплое молоко пить, да и с того порою его тошнило; у второго между сопревшими пальцами началась костоеда, и. никакое снадобье уже не помогало. Злоба у болотненских на Мартыня возросла еще больше, чем до похода, так и бродили они возле своих лачуг, сжимая кулаки. О Длинном Антоне никто не печалился — он был вдовый, троих его ребятишек отдали на прокорм крепким хозяевам. Трина, жена Инги Барахольщика, в первые дни точно взбесилась: с проклятьями и воплями обегала все три волости, повсюду выкрикивая одно и то же, и так всем надоела, что под конец ее уже никуда не впускали. Со временем поутихла было, да, похоже, умом тронулась: бессмысленно твердила она только о своем Инге, даже не заботясь, слушают ли ее. А ведь Инга был последний дармоед и бабник, вот и сейчас дочь одного из соседских батраков ребенка от него нянчит. Старший, девятилетний мальчонка, постоянно водил мать за руку, а то, не ровен час, забредет в болото и утонет где-нибудь в трясине. Сегодня с утра чуть свет она уже стояла на дороге, по которой жены лиственских и сосновских воинов спешили навстречу ратникам. Когда прошла Букиха, неся с собой укутанного в платок ребенка, мальчонка потащил следом Трину, хотя сам не знал, кого же им теперь ожидать. За полверсты от опушки, среди болота, над корявыми сосенками возвышалась Русская горка шагов в двести вышиной, покатый холм со срезанной вершиной, посредине которой росла развесистая береза. Оттуда дорогу далеко видать, поэтому вое ожидавшие собрались под березой. Было их около двадцати, все больше женщины. Из сосновских первой подоспела маленькая сухонькая Клавиха, за ней — Дардзаниха, которая вырастила сироту Юкума как свое собственное дитя, угрюмая Падегиха и Красотка Мильда из имения, хотя ей-то здесь, по правде говоря, некого ожидать. Попозже заявилась Лаукиха с горбуном Тедисом, сынком от Холгрена, а самой последней, пыхтя и отдуваясь, вскарабкалась на холм опухшими ногами болезненно толстая, который год маявшаяся водянкой, мать Эки — Прейманиене. Старый кузнец Марцис тоже хотел было выйти навстречу, но, не дойдя и до хутора Лауков, упал на обочине и остался сидеть, спустив ноги в канаву и упираясь длинными руками в заиндевевшую траву.