— Неужто это ты, Мартынь?

— Нет, не Мартынь, а Мегис. Не подходи, я же из зачумленного двора, а ветер аккурат в твою сторону.

Марч вздрогнул и, так же как в прошлый раз, отступил на шаг.

— Да разве же у вас и в лесу этакое?

— Заразы у нас в лесу нет и не будет. А только мы с голоду помираем.

— Так чего же вы не вернетесь?

— Да ведь мы из зачумленного двора. Инту же ведьмой считают. Убить нас хотели, а Вайвары спалили.

— Это я знаю, да только теперь все переменилось; думаю, что сейчас вас никто не тронет. Что, несладко в лесу живется?

Послышалось что-то напоминающее скрипучий смех.

— Ох, как сладко! Собачья жизнь! Мартыня ты и не узнаешь. Инта сгорбилась, как старуха семидесятилетняя, а Пострел наш помирает. Дай нам с пуру муки. И соли немного, перво-наперво соли.

Марч с минуту стоял неподвижно — не потому, что не хотел дать, а потому, что рассказ этот страшно потряс его: ведь именно это и предвидела Мильда, и теперь он чувствовал еще горшую вину. Потом опомнился, влетел в комнату, сразу же назад, под навес, и по нему — десяток шагов в сторону. В дверях клети загромыхал замок, через минуту Марч вынес мешок муки. Мегис отступил.

— Положи его тут, я потом возьму. И соль, а то Пострел и до рождества не протянет.

Рождество… Марча как обухом по лбу хватили. Он бросился назад в клеть и вынес второй мешок чуть поменьше.

— Тут кое-что найдется… А чего Мартынь сам не пришел? Мы его так ждем, Мильда каждый день поминает.

— Кузнец Мартынь никогда не придет туда, откуда его выгнали. И я не пришел бы, да только мочи нет глядеть, как они с голода помирают. Да отойди ты дальше, я сейчас возьму.

Он связал концы мешков и вскинул их на плечо. Прежде этакая ноша для него была бы плевым делом, а теперь он брел по снегу согнувшись, опираясь на мушкет, как на палку. В лесу привалился спиной к первой же елке и несколько минут переводил дух — на землю опускать боязно, кто знает, сможет ли еще вскинуть на спину. Скрипя зубами, выругал самого себя, сердито смахнул пот, катившийся в глаза, прохрипел, как загнанный конь, и побрел дальше, обходя занесенные снегом чащобы.

Таким сном, как сегодня, Инта и Мартынь спали вот уже которую ночь. Это был не сон и не явь, а какие-то бесконечные дремотные видения, полубред, который все пять чувств заставлял кружиться только вокруг яств. Порою это были непередаваемо сладостные картины, в которых желаемое исполнялось, порою же — невыносимая мука и терзание. Эти ночные терзания всегда тяжким бременем ложились и на тяготы дня. Правда, Мартынь переносил только свои тяготы, а Инта должна была переносить еще и страдания Пострела, в самом глубоком сне ее рука ощущала, как дергается его тщедушное тельце, вечно напряженный слух чувствовал его всхлипы — точно писк лягушонка, перерезанного косой.

Внезапный порыв холодного ветра разом заставил их подняться. Сквозь слабо освещенный мерцанием углей вход в землянку вполз Мегис, что-то на себе волоча. Он полежал ничком, потом поднялся, сел и, широко разинув рот, пыхтя, перевел дух. Но заметив две пары горящих от голода глаз, обращенных на него, снова выполз вон — стыдно же этаким показаться, надо сначала на ветру вытереть пот и отряхнуть снег.

А те уже кинулись к принесенному. Мартынь дрожащими пальцами ощупал большой мешок. Ржаная мука! По запаху сразу узнаешь. Сколько ночей она его дразнила и мучила! Инта развязала узел мешка поменьше, погрузила в него руки. Соль в мешочке — острые кристаллы в нем скрипели так, что слюна струей хлынула в пересохший рот. В другом мешочке — ячневая крупа, крупинки ласково шуршали, точно поглаживали друг друга. И целый каравай с двумя вмятинами от пальцев стряпухи. И румяный окорок! А на самом дне просеянная желтоватая ячменная мука для рождественских пирогов…

Она не выдержала. Руки — точно отнялись — бессильно опустились, по щекам потекли неведомо откуда паявшиеся слезы. «И чего она плачет — теперь!» — подумалось Мартыню. И в то же время он чувствовал, что так надо и что иначе и нельзя. В руках у Инты уже блеснул нож, она отрезала от дивного каравайчика краюшку, подползла к Пострелу, и сразу же послышался ее безумный торопливый шепот:

— Это хлебушко, сынок!.. Хлебушко, понимаешь? Ешь, маленький, изголодался ты у меня, ешь, ешь, теперь у нас много, много хлебушка! И мясо у нас есть. Батя сейчас возьмет сковородку и нажарит. И крупа есть — скоро Пеструха молочка даст, похлебку сварим. И ячменных пирогов к празднику напечем. Для всех у нас будет праздник — и для тебя, и для бати, и для дяди Мегиса, уж для тебя и для него особливо…

Она кормила его хлебом, а еще — прекрасными обещаниями. Малыш чмокал, урча от удовольствия. И тут послышалось нечто неслыханное в течение долгих морозных недель, проведенных в этой норе: Инта смеялась! Правда, это был смех сквозь слезы, но все же смех! В землянке сразу стало светло, как днем.

Возможно, что и не от смеха Инты, а от очага, который ярко раздул Мартынь. Словно драгоценность, обеими руками держал он на весу сковородку с ломтями мяса и голодными глазами следил, когда же оно зашипит. Мегис тихо вполз в землянку и пристроился в уголке у двери. Когда Инта помянула о празднике для него, он совсем съежился в комок, свесил голову на грудь; и уткнулся лицом в бороду. Но вот мясо зашипело — это была такая музыка, что у всех в ушах перестало звенеть и даже Пострел попытался поднять голову. Вскоре по землянке поплыл такой запах, какого они даже в самых приятных снах не чуяли. Мегис и сам не понял, как это у него голова откинулась и шея вытянулась к сковороде, а язык жадно облизнул губы. Но вдруг он вздрогнул, точно пойманный на месте преступления, кинул робкий взгляд в глубь землянки, где Инта все еще что-то расписывала шепотом Пострелу, еще дальше втиснулся в угол и еще глубже зарылся лицом в бороду.

3

Зима была не слишком морозная и снежная и вовсе не долгая. Накануне Юрьева дня солнце на косогоре пригревало так, что Инта могла с непокрытой головой и в тонкой кофте сидеть перед землянкой на пне и из старых штанов покойного Вайвара мастерить Пострелу новые. Дверь в землянку для скота была открыта, Пеструха с телушкой, посапывая, рядышком ели только что принесенную охапку калужницы. Телка, несмотря на зимнюю голодовку, выросла так, что уже норовила боднуть корову в бок, потому что та не удовлетворялась положенной ей долей, а стремилась захватить по возможности больше.

Отрываясь от шитья, Инта то и дело поглядывали вниз, раз даже нахмурилась, потом улыбнулась и крикнула:

— Пострел, не лезь в воду! Постолы промочишь, что тогда дядя Мегис скажет?

Пострел отступил от разлившегося ручья и деловито оглядел свою обувку, изготовленную Мегисом из шкуры зарезанного зимой теленка. Щеки у мальца еще не такие пухлые и румяные, как прошлой осенью, но голос уже бойкий и уверенный.

— Да я не лезу, и вовсе они сухие.

А говорит-то как чисто и ясно, точно восьмилетний. Инта, услышав это, улыбнулась тайной мысли. Работа была спешная, и шила она так, что игла искрой мелькала на солнце. Да только беда с этим парнишкой, ни минуты не даст покою, все время на что-нибудь указывает или спрашивает. Вот и сейчас вскрикнул, точно напоролся на что-то ногой:

— Мам! Тут рыба! Иди-ка погляди!

Инта не на шутку рассердилась: ну никакого покоя с этим баловником! С утра до вечера только и слышишь: «Мам, иди погляди! Мам, иди послушай!» Тут пиявка на дне ручья, там цветок калужницы с его кулак, там какая-то неслыханная птица стучит в лесу, а теперь — вот на тебе! — рыба. А все Мегис виноват — день-деньской таскает с собой мальчонку, постоянно что-то болтает, объясняет и показывает. И что за человек вырастет из этакого всезнайки? Она сердито крикнула:

— Не пойду. Никакой там рыбы не может быть!

Но Пострел не унимался — пришлось спуститься. В коричневой заводи ручья мелькали пять-шесть мальков длиною в палец, очень похожих на большие подковные гвозди, верно, их в паводок занесло из реки. Лососи, щуки или сомы? Да откуда же ей знать, пускай спрашивает у своего дяди Мегиса. Инта с ворчаньем поднялась и села за работу.