Так как цель сооружения не совсем была понятна, мы, шесть португальцев, решили пойти и все выяснить. Осматривая эти орудия смерти, мы услышали великий шум и смутные голоса, доносившиеся из лагеря. Все еще не понимая, что происходит, мы увидели, что из королевской ставки потянулось великое множество всадников, которые пиками пролагали в толпе широкий проход и громким голосом объявляли, что под страхом смерти запрещается кому бы то ни было появляться с оружием или громко высказывать устами то, что у него на сердце.

На довольно большом расстоянии от этих глашатаев следовал главнокомандующий Шемимбрун со слонами и большим количеством пеших. За ними ехало полторы тысячи расположенных четырьмя рядами бирманских всадников, которыми командовал Таланьяживрай, вице-король Тангу. Далее шли три тысячи вооруженных мушкетами и пиками сиамцев под командой Шаусеро Сиаммона, окружавших большое количество женщин, которых, как здесь говорили, было сто сорок; все они были связаны по четверо, сопровождали их талагрепо суровой жизни, нечто вроде наших капуцинов, которые поддерживали их на смертном пути. Позади, в сопровождении двенадцати стражей с серебряными булавами, шла жена Шаубайньи Ньяй Канато, дочь короля Пегу, у которого бирманский тиран отнял государство, вместо со своими четырьмя детьми, которых несли на руках четверо всадников. Все сто сорок осужденных на казнь женщин были жены и дочери главных военачальников в осажденном городе, на которых тиран захотел выместить свою злобу и ненависть, которую он всегда питал к женщинам. Всем им или большинству из них было от шестнадцати до двадцати пяти лет, были они белолицые и красивые, с волосами, как пряди золотых нитей, но настолько ослабевшие и подавленные, что от всякой громкой команды способны были лишиться чувств; шедшие рядом женщины поднимали их и ставили на ноги, предлагая им сладости, на которые несчастные не обращали почти никакого внимания. Ибо были они так убиты горем, что почти не слушали того, что говорили им талагрепо, разве что иная из них воздевала руки к небу. За королевой, опустив глаза и проливая обильные слезы, шли шестьдесят грепо, по тридцать в ряд, читавшие молитвы по молитвенникам. Время от времени они произносили нараспев:

— Ты, что бытием своим обязан себе, послужи основой дел наших, дабы угодны они были суду твоей справедливости. На что другие отвечали со слезами:

— Сподоби нас сего, господи, да не станем мы по своей вине недостойны богатых даров, кои ты нам обещаешь.

За этими грепо следовали процессией более трехсот детей с кокосовыми веревками на шеях. Они были раздеты ниже пояса и, держа в руках свечи из белого воска, произносили на очень печальный лад:

— Милосердный боже, внемли гласу нашему и даруй прощение сим рабам своим, да возрадуются они богатым дарам из сокровищницы твоей.

Так они шли, все время молясь за осужденных, а за ними двигался отряд пеших охранников, тоже из бирманцев, с копьями, стрелами или с аркебузами. Шествие замыкалось еще одной сотней слонов, как те, что шли впереди, так что всех — исполнителей этого приговора, охраны и войск, придававших торжественность этому шествию, было десять тысяч пеших, две тысячи конных, не говоря уже о простом народе, которого было бесчисленное множество, как местных жителей, так и иностранцев.

Глава CLII

В этом порядке печальное шествие прошло по всему лагерю до места, где должна была совершиться казнь. Осужденные дошли туда с великим трудом, ибо это были слабые духом и телом женщины, а вдобавок еще молодые и нежные: на каждом шагу они падали в обморок. Когда все наконец взобрались на холм, шесть верховых стражников слова громким голосом возвестили:

— Слушайте и смотрите, люди всего света, как по приказу бога живого и господина истины, имеющего неограниченную власть над головами нашими, будет свершен приговор над сими преступницами. Ибо угодно и приятно было ему, чтобы, ввергнутые в стихию воздуха, погибли сии сто сорок женщин, по чьему наущению мужья и отцы их восстали вместе с этим городом и умертвили в нем в разные времена двенадцать тысяч бирманцев из королевства Тангу.

Затем они ударили в колокол, и вся огромная толпа палачей и стражников издала столь громкий крик, что слышать его было страшно. Когда безжалостные палачи приготовились приступить к выполнению этого жестокого приговора, несчастные женщины, заливаясь слезами, бросились в объятия друг другу, а затем, обратив свои взоры к Ньяй Канато, которая в полуобморочном состоянии склонила голову на грудь пожилой женщины, попрощались с ней, и одна из их, говоря как бы от имени более слабых, бессильных что-либо вымолвить, произнесла:

— О государыня, венок из роз на головах наших, раз уже рабами твоими мы отправляемся с тобой в печальную обитель смерти, утешь нас присутствием своим, чтобы с меньшей скорбью покидали мы страждущую плоть нашу, дабы предстать перед праведным судьей о могучей деснице, у которого со слезами на глазах мы будем просить вечного отмщения за несправедливость сего приговора.

Ньяй Канато, обратив к ней свое мертвенное лицо, ответила столь слабым голосом, что его едва можно было расслышать:

— Hiche bocao finarato guiry vanzilau motarem hotapir, — что значит: «Не уходите, сестры мои, помогите мне поддержать этих малых детей».

И опять замолчала, упав головой на грудь старухи.

Тут служители десницы гнева приступили к казни; несчастные женщины были подведены к своим виселицам, по семи на каждую, и повешены за ноги головами вниз. Они долго кричали в страшной тоске, так как смерть приходила к ним не легко, но через час все задохлись от собственной крови. Тем временем всадники осаживали людей, которых набралось столько, что пробиться сквозь эту толпу не было возможности. К виселице, на которой Ньяй Канато должна была быть повешена вместе с четырьмя своими малыми детьми, ее несли на руках четыре женщины, ранее ее поддерживавшие. Когда моунайский ролин, считавшийся там святым, сказал ей несколько подбодривших ее слов, она попросила воды и опрыскала ею лица детей, которых держала на руках, и, покрывая их поцелуями, сказала сквозь слезы:

— О детки, детки мои, рожденные ныне вновь в душе моей, о, если бы мне было дано тысячью смертей выкупить вашу жизнь! Клянусь вам страхом и ужасом, который я вижу на лицах ваших и который все видят на моем, что со столь же великой радостью почла бы я принять смерть от руки этого ничтожного врага, как узреть всевышнего в безмятежности его небесной обители. — И, взглянув на палача, набросившего уже веревку на двух детей, воскликнула: — Прошу тебя, друг мой, не будь безжалостным и не заставляй меня быть свидетельницей смерти детей моих, ибо этим совершишь ты великий грех, но лиши меня жизни первой, и я буду тебе всей душой обязана за эту милость, которую я испрашиваю у тебя ради бога.

Тут она снова принялась обнимать и целовать детей, прощаясь с ними, но вдруг испустила дух на груди поддерживавшей ее старухи. Увидев это, палач поспешил повесить ее так же, как и других, что он проделал и с четырьмя детками, поместив несчастную мать посредине, а деток по бокам, по двое с каждой стороны. Это печальное и жестокое зрелище вызвало в народе возмущение, крики и вопли сотрясали землю, а лагерь пришел в такое волнение, что король поспешил укрепиться в нем, окружив себя шестью тысячами бирманцев на конях и тридцатью тысячами пехотинцев, но и при всем этом он был исполнен страха, ибо всегда боялся мятежа, который и произошел бы, если бы не наступила ночь. Дело в том, что успокоить мятеж было некем, так как из семисот тысяч человек, находившихся в лагере, шестьсот тысяч были жители Пегу ^{281}, соотечественники казненной королевы, но Бирманец довел их до такой степени покорности и страха, что они и слова вымолвить не смели.