Теперь нужно продолжить эти рассуждения в область собственно метафизическую, не просто экстраполируя, а и осмысливая их. Мы понимаем уже сейчас, что соотносительные, но еще неразвитые категории того же самого и другого здесь преодолены, трансцендированы. Я хотел бы, имея такую возможность, проиллюстрировать это пьесой «Квартет фа-диез», которая в этом смысле кажется мне очень важной. В финальной сцене этой одной из наиболее значимых пьес из всего написанного мною для театра мы присутствуем при таинстве недоступного для рассудка примирения между Клер и Роже, ее вторым мужем, братом Стефана, который был ее первым мужем и с которым она развелась, так как он был ей неверен. Клер и Роже почувствовали, что между ними встает все более и более ощутимая преграда — вос
28
поминание о том, кто для одного является символом братской общности навеки, а для другой воплощает горечь обманутой любви. Музыка— Стефан был композитором — позволяет им более глубоко проникнуть в суть их отношений. Клер вынуждена спросить себя, не любит ли она еще, хотя и не осознавая этого, своего первого мужа, с которым, как ей казалось, она уже рассталась навсегда, в лице его брата, похожего на него и никогда не склонного его осуждать. Я процитирую здесь только несколько реплик из упомянутой сцены, и этого будет достаточно, чтобы придать более конкретный смысл, более непосредственный колорит этой части моего изложения.
Клер. Если я сказала бы тебе, что есть мгновения... Да, я говорю себе иногда, не есть ли это только форма реванша твоего уязвленного самолюбия. Здесь есть еще что-то. Мираж сходства. И все же я думаю, что я увлечена тобой именно потому, что ты сильно отличаешься от него. Насколько же вы противоположны! И насколько же я предпочитаю твою дружбу его капризным нежностям!
Р о ж е. Ты любишь во мне только его отражение.
К. Облагороженный образ.
Р. Но тем не менее образ.
К. Если бы ты знал, насколько все вокруг озарилось, когда я тебя обрела!
Р. Свет от спутника!
К. Роже, не надо. Я не права. Зачем вспоминать прошлое? Оно так далеко от нас.
Р. Нет... Как ужасно представлять себе, что я никогда не был любим ради самого себя.
К. Ради тебя самого... Ради него самого... Где начинается личность? Тем не менее это — ты. Не думаешь ли ты, что каждый из нас обретает свое продолжение во всем, что он вызывает к жизни в этом мире?
Р. Сколько утешения в этой мысли.
К. Подумай же: это был ты, несмотря ни на что.
Р. А также все же он...
«Ради тебя самого... Ради него самого... Где начинается личность?» То, что открылось моим героям подобно вспышке молнии и что, может быть, не останется в их сознании надолго, существует поверх замкнутых систем, ограничивающих нас благодаря нашим суждениям, в той сфере плодотворной неотчетливости, в которой люди общаются и существуют в акте коммуникации и посредством него. Но мотив свободы здесь прослеживается так же отчетливо, как и раньше. Это неразличение тебя и меня, тебя и его не является нейтральной стихией, в которой мы должны были бы потерять себя и как бы отречься от себя, это, скорее, жизненная среда души, где она черпает свои силы и, расходуя и изживая себя, себя же обновляет. Должна свершиться воля к причастности, и она одна может спасти нас от смятения.
Я думаю, что это уточнится, как только мы поставим с некоторой ясностью проблему реальности «ты». Какой смысл говорить, что «ты»
29
как таковое реально или нереально? Очевидно, речь идет не о том, чтобы, по праву или нет, придать понятию «он» подчиненный характер. Мы говорим о действии, которым открываемся навстречу другому, вместо того чтобы от него защищаться, и делаем его проницаемым для себя в той мере, в какой сами становимся проницаемыми для него. В то время как любая объективность, в частности «он» как объект, отсылая к определенному диалогу между моим «я» и мной самим, требует триадического отношения, ситуация диалога «я» — «ты» приводит к внутреннему объединению, делающему возможным диадическое отношение. Вопрос возникает только в том случае, если я освобождаюсь от этого живого отношения, объективируя его, и, следовательно, если я его разрушаю. Конечно, если «ты» мне дано в то же время и в качестве объекта, то не может быть так, чтобы эта рефлексия и это различие не возникали с тем, чтобы отменять себя каждый раз, как только конкретная связь снова восстанавливается. Как в сходном случае отмечал Пруст, эта прерывистость является законом.
Но там, где Ты есть абсолют, то есть там, где «ты» сущностным образом ускользает от любой объективации, там, где «ты» если и не доступно, но присутствует лишь для призывающего обращения, то есть для молитвы, там проблема представляется совсем по-другому. Очевидно, существует прерывистость религиозного сознания или мистического опыта, также связанная с самой структурой того создания, каким я являюсь. Тем не менее абсолютное Ты может быть я не говорю достигнуто, но помыслимо лишь по ту сторону всех тех вопросов, которые не прекращает в нас ставить наше тварное существо: что оно такое? чего оно хочет? что оно мыслит? Я всегда считал, что божественные атрибуты, как их определяет рационалистическая теология (простота, неизменность и т. д.), лишь тогда значимы для нас, когда нам удается признать в них черты Ты, к которому мы не можем относиться как к «нему», не искажая его при этом, не сводя к нашим человеческим и смехотворно узким меркам. «Когда мы говорим о Боге, то совсем не о Нем мы говорим», — писал я когда-то. Невозможно преувеличить значение высказываний подобного толка, поскольку существует ловушка теологического утверждения. Если все эти «характеристики», которые я только что упомянул, берутся в качестве предикатов, то они кажутся самыми бедными из всех; принятые же как определения знания, они еще более убоги, чем те, которые употребляются для описания самого ничтожного, самого эфемерного создания, обретающегося в нашем мире. Чтобы произошла необходимая переориентация перспективы, чтобы то, что казалось бесконечной недостаточностью, обернулось столь же бесконечной полнотой, необходимо, чтобы сознание жестом решительного обращения принесло себя в жертву перед лицом Того, к Кому оно может обращаться в мольбе только как к своему Началу, Цели, к своему единственному Оплоту.
ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ И ОТКРЫТОСТЬ ДРУГОМУ
Выражение «распашка целины» передает, может быть, наиболее точно характер того нелегкого труда, который я собираюсь предпринять в этой части моего изложения, за витиеватость и, возможно, озадачивающий характер которого я бы попросил прощения у читателя.
Сначала тема для размышлений, которую я себе определил, состояла в обнаружении корней замкнутости на себе самом (indisponi-bilite), как я ее описал в книге «Быть и иметь». Но по ходу исследования мне стало ясно, что сначала необходимо подойти к той совокупности проблем, которые редко кто давал себе труд довести до ясного разрешения и которые концентрируются вокруг того, что я вынужден был назвать принадлежностью (appartenance) как фактом или действием.
Я приступаю к исследованию, следуя привычному для себя методу, который состоит в анализе не факта сознания, но того, что оно вмещает, то есть того, с чем оно сталкивается в ряде типовых четко различимых ситуаций.
Принадлежать кому-либо. Этот предмет принадлежит Полю. Это значит:
a) этот предмет есть собственность Поля;
b) или, более точно, составляет часть того, чем обладает Поль (часть его коллекции или владения).
В этом смысле может принадлежать только то, принадлежность чего может быть оспорена. Утверждение «этот предмет принадлежит Полю» есть, таким образом, суждение, подразумевающее обращение к другим: не претендуйте на этот предмет, он принадлежит Полю. Я часто говорю, что эта вещь, та или иная картина принадлежит мне, но невозможно представить, что то же самое я буду высказывать в отношении своего носа (поскольку трудно вообразить, что кто-то может посягать на обладание им). Несколько иначе обстоит дело, если речь идет о тех частях моего тела, которые другой может использовать как свой инструмент (мои руки, например).