Туристическая программа складывалась паршиво. Надо бежать, пока дело не дошло до обрезания. Всё это уже когда-то было: в детском саду, школе, армии, университете. Везде, в той или иной степени, тебя пытались построить, приучить, убедить, обломать, поиметь.

Отрабатывая на кухне сверхурочную ночь, я расспросил Игоря о работе и быте в исправительном лагере. Удивлялся ему, как это он — «правозащитник» с трехлетним стажем лишения свободы, вляпался в это кухонное дело. А ведь гражданин не какого-то полупризнанного Израиля, а богатейшей супердержавы — страны, с редким культурным наследием, историческим опытом рабочего и профсоюзного движения… С разветвлённой сетью карательных «народных» органов, контролирующих это же движение. Прошёл ГУЛаг и медные трубы! Сохранил свои честь и достоинство, в прямом (от слова прямая кишка) и переносном смысле. И после всего, оказался на этой пархатой кухне. Прилетел из революционного города Свердловска (Ешуа-Соломон Мовшович Свердлов — революционер-тиран, начавший карьеру профессионального киллера с двадцатилетнего возраста), и приземлился в еврейском лагере в глубинке штата Нью-Йорк.

В этой случайности прослеживается горькая историческая ирония и наглядный пример мировой еврейской паутины.

— Та мне бы только подсобрать первые денежки, для раскрутки в этой стране, и тогда… Видал я в гробу весь этот ненормированный иудейский шабаш с их бесконечным жаренным чикеном (chicken), — строил планы Игорь.

Худо-бедно, общими усилиями, к двум часам ночи, поставленную перед нами кухонную задачу, мы передвинули до завтра.

А завтра, началось с уборки синагог. Лагерные синагоги начали функционировать и кто-то должен содержать их в достойной чистоте.

Занимаясь этим, мы обследовали все закоулки. На сцене, за занавесью, я обнаружил давно забытые хозяевами два катушечных магнитофона: Sony и Kenwood, с крепкими головками и сквозными каналами. Габариты и вес аппаратов не позволяли предпринять что-либо по их спасению в данный момент. Я ограничился лишь тем, что бережно очистил их от пыли и перенёс в дальний уголок, прикрыв тряпьём, прочь от глаз антихристов. Этими морально устаревшими динозаврами электроники, явно давно не пользовались и вряд ли будут. А у меня дома, всё ещё упрямо хранилась огромная музыкальная коллекция на магнитофонных катушках.

Но задуманная транспортировка безнадёжно устаревших для синагоги магнитофонов, в Новый Йорк, а затем — через Атлантический океан — в Новую Каховку, так и не состоялась.

После синагоги нам предложили почистить спортзал. В прежнем составе: я, мой земляк и таджик, перетащились со своим инструментом из синагоги в спортзал. Объект представлял собой полномерную баскетбольную площадку с деревянным полом, который следовало помыть. Мы прибыли туда во время перерыва в занятиях. У баскетбольных щитов с мячами резвились молодые хасиды. Появление троих, известных в лагере субъектов, с метлами и швабрами, следовало понимать, как «пора всем покинуть помещение». Прозвенел звонок на урок, и юноши разбежались по классам изучать своё единственно верное учение.

Перед началом чистки решили сделать разминку с мячом. Во время игры мы заметили оставленный кем-то на скамейке бумажник. Сомнений, что рано или поздно, кто-нибудь вернётся за ним, не было, и меня удивил нездоровый интерес моего земляка, с которым он кинулся к своей находке.

— Сделай же что-нибудь, — запричитал таджик и поторопился в другую сторону, к щеткам и швабрам.

Содержимое бумажника уже обследовалось, когда я заявил, что не буду ни в каком качестве принимать участие в разбирательствах в случае конфликта.

— Думай сам: иметь или не иметь. Но при разборках, не ссылайся на непонимание претензий, и меня к этому не привлекай.

— Я тоже ничего не видел! — вставил таджик.

Такая дружная неподдержка озадачила нашего коллегу. Таджик, отстранившись от возникшей ситуации, угрюмо работал щеткой и бормотал призывы к Аллаху.

Мытьем полов и катанием мячей, поглядывая на часы и на бумажник, мы заканчивали своё дело на объекте. Не знаю, чем бы всё закончилось, но до нашего ухода в спортзал забежал вполне взрослый парень, вероятно, начинающий преподаватель Моисеева Закона, и уверенно направился к предмету нашего беспокойства. Прихватив бумажник, он на ходу бегло заглянул вовнутрь, скользнул взглядом по нашей компании, наверняка запомнил нас и вышел.

— Шайтан не попутал нас. Слава Аллаху! — с облегчением подвёл итог наш таджикский коллега.

А ситуация представлялась достаточно живо: хозяин не находит свою вещь и, разумеется, обращается к нам со своим вопросом. Это очень удобно, абсолютно не понимать чужой язык в проблематичных ситуациях, и проявлять разговорную активность в случаях типа «доброе утро, босс! я рад вас видеть, босс!»

После спортзала нас направили на уборку классов. Когда мы прибыли, там ещё продолжались занятия, и нас просили потерпеть минут 20. Мы согласились. Усевшись на травке возле входной двери в класс, которая была открыта, мы могли слушать урок. Это были многократные хоровые повторения за учителем каких-то фраз. Если не видеть аудиторию учащихся, то можно было подумать, что они изучают иностранный язык. Но исступление, с которыми, бубнились заклинания, кричало, что учат здесь не язык, а нечто более важное и судьбоносное.

Столы в классе завалены толстыми книгами, у многих учащихся — диктофоны.

Пока в классе нестройным хором обращались к своим Богам, между нами стихийно возникла атеистическая дискуссия на тему «уместны ли технические средства для изучения религиозных догм?» И заберут ли они с собой свои диктофоны, когда закончат урок и предоставят нам, наконец, помещение для чистки? Таджик, поняв сатанинскую суть обсуждаемого нами вопроса, вспомнил об Аллахе и убежал, пробормотав какую-то невнятную причину отлучки с объекта.

Когда учащиеся вышли из класса, мы приступили к своим материальным делам. Но трое неуспевающих, с хилыми реденькими бородёнками, закатив в экстазе глаза, продолжали блеять о чём-то сокровенном. Мы уважительно повременили с началом уборочных работ и полистали их книжищи. Не найдя ни еденной знакомой буквы в писаниях, и даже не определив: с которой стороны — слева или справа — читается это дело, я отложил книгу и примерял чей-то сюртук и шляпу.

«Нееврей, который интересуется законами евреев, либо изучает их, заслуживает смерти»[3]

Зеркала в классе не было, но и без него я мог видеть свои костлявые, волосатые ноги в кроссовках, комично торчащие из-под чёрного сюртука. Получился этакий шотландский вариант хасида-ортодокса. К сожалению, брюк в классе не оставили. Я взял самый толстый талмуд под мышку и окликнул своего коллегу. На вопрос, сошел бы я за их парня, если ко всему этому добавить мою рыжую бороду и чёрные брюки с башмаками, он ответил, что и раньше никогда не воспринимал мою фамилию всерьез. Я отложил талмуд и взял щётку. Попробовал свое дело в этом наряде, оказалось, крайне неудобно. Пришлось вернуться в собственную шкуру. Подметание полов в чёрной фетровой шляпе (не хуже Горбачёвской) и сюртуке из качественной английской шерсти болезненно напоминало мне о несоответствии занимаемой должности.

Пятница — конец недели. У них — подготовка к шабашу, а у нас — повышенная трудовая активность. К заходу солнца они наряжаются в парадные сюртуки и шляпы, плотно набиваются в синагоги и неистово сотрясают воздух нестройными хоровыми стенаниями. В это время им не до нас.

Я могу отвлеченно понять их религиозные чувства, особенно их упрямое самоубеждение в своём превосходстве над прочими неполноценными гоями. Но воспринимать всерьёз многие условности, которыми они сопровождают свои еженедельные шабаши, я едва ли мог.

Взрослые, бородатые дядьки протягивают, от дерева к дереву, верёвочку вокруг всего лагеря, условно отмечая территорию гетто для коллективного духовного онанизма, в соответствие со своим хасидским учением*. Во время этих действ, они не позволяют себе даже мысленного соприкосновения с какой-либо работой. Чтобы включить освещение или откупорить бутылки с питьевой водой — для этого богопротивного дела приглашается работник-гой. В общем-то, дело не пыльное и даже забавное, и мы охотно идём навстречу их иудейским пожеланиям. (Евр. hoi — народ. Так евреи называют всякого нееврея, неправоверного. Общее еврейское название для всех — не евреев; гой — звучит с оттенком презрения.)