– Какой же проступок, осмелюсь спросить, изволила совершить барышня?

– Проступок? Да, конечно, проступок… Э-э… Мне, отцу, стыдно даже рассказывать… Упрямая, дерзкая девчонка! Да что много толковать, она выкидывает такие штуки уже не в первый раз, тебе самому это, наверное, хорошо известно, а в последнее время она особенно об наглела… Непочтительная дочь, никого не слушается, только плеткой и можно…

– Непочтительная дочь, изволили бы сказать? Чем же?

– Да вот… что бишь я… да, вот: она меня за отца не считает! Минуту назад, открыто, при мне, оскорбила О-Суми, да как! Кто оскорбляет О-Суми, тот оскорбляет меня! Вот, смотри, смотри – опять у нее этот злобный взгляд! Счастье еще, что она не мальчишка, а то, пожалуй, способна была бы зарезать родного отца!.. Негодяйка, ты еще смеешь на меня злиться? – и граф в гневе вскочил.

Старый Камбэ заслонил от него Митико и кликнул людей. Вошла старуха с молодой горничной.

– Уведите барышню… Да смотрите, чтобы все было как следует… Вам обеим тоже не мешало бы подумать немного о благополучии дома, которому вы служите, а не только о том, как угождать выскочке… Ну, барышня, хватит плакать, довольно. Дедушка все понимает. Смирение – вот о чем надо помнить. Ну, живо, живо…

Митико заплакала, давясь рыданиями, но в конце концов, поддерживаемая обеими женщинами, вышла из кабинета.

– Постой-ка на минутку!.. – Камбэ остановил О-Суми, хотевшую выйти следом.

– Вы меня? У вас ко мне дело?

– Да.

– Вот новости! – О-Суми сердито взглянула на Камбэ и, всем своим видом выражая презрительное недоумение, вернулась на свое место с ребенком на руках.

Граф непрерывно щипал усы.

– Плохо, когда утро возвещает не петух, а курица… Господин, если вы не уймете своеволие выскочки, ваш дом погибнет. До меня дошел слух, что вы отослали госпожу в Нумадзу, а осмелюсь спросить – какую же провинность совершила госпожа?.. Нет, этого спрашивать не смею… А вот что действительно важно, господин, это принять меры, чтобы лиса не морочила вас…

– Я не лисица, я крестьянка из Нумадзу…

– Нет, ты лиса! И все поступки, которые совершает господин, на которые не способны люди в здравом уме, – все это наваждение, лисьи чары.[168] Из-за такой выскочки отстранена госпожа… Единственная дочь терпит побои… Да будь у тебя в сердце хоть с рисовое зерно жалости, ты бы за руку уцепилась, но остановила бы господина…

– Я и просила его перестать…

– О-Суми здесь ни при чем. Дочь наказывал я! – вмешался граф.

Лицо Камбэ стало еще мрачнее.

– Вот потому я и говорю, что все это наваждение. Негодяйка! Да в старое время с такими кончали одним взмахом меча…

Под суровым взглядом Камбэ О-Суми переменилась в лице.

– Господин, если вы не проявите твердости, род ваш погибнет! – еще более гневно произнес Камбэ.

– Разве я приехала сюда по своей воле? Мне было хорошо и в Нумадзу… Это все господин… – О-Суми заплакала, закрывая лицо руками. – Назвать меня лисицей… Если я такая плохая, я тотчас же уеду. Сию же минуту уеду домой! Господин, слышите – я возвращаюсь в Нумадзу, позвольте мне тотчас же уехать. Аки, ступай к господину, ну, иди же…

– Что ты, что ты, О-Суми! Полно, перестань плакать, не плачь, говорят тебе! Да разве я тебя отпущу? Пусть себе говорят, что угодно, пока я жив, я с тобой не расстанусь! Эй, Камбэ, выражайся поосторожней, слышишь? И вообще, кто разрешил тебе пройти в кабинет? Если есть дело ко мне, мог бы подождать в библиотеке… Обращаешься с тобой ласково, так ты уже невесть что себе позволяешь…

По щеке Камбэ скатилась слеза. Ровесник покойного господина, он служил в юности пажом и был воспитан скорее как товарищ, нежели как слуга главы рода. Теперь, глядя на графа, лицо которого так живо напоминало ему черты его покойного господина, он невольно вспомнил старые времена.

– Господин, неужели даже мои слова не способны пробудить вас от сна? Я знаю, вокруг вас нет никого, кто мог бы наставить вас на ум, но должно же у вас сохраниться почтение хотя бы к поминальным дощечкам предков. Ваш управляющий, слуги – все, кого ни возьми, получают из ваших рук щедрое жалованье, пользуются обильными милостями, а каждый помышляет только о себе, каждый думает только о том, чтобы расхитить ваше достояние, урвать от вашего изобилия. Никто, никто не обратится к вам ни с единым словом увещевания! Господин, это означает, что дому вашему уже приходит конец! Нынче мне стукнуло семьдесят пять… Не сегодня-завтра наступит мои смертный час. Кто знает, быть может, я обращаюсь к вам сейчас в последний раз. Молю вас, на пороге смерти молю – немедленно отошлите О-Суми и верните госпожу из Нумадзу…

Граф зевнул и закрыл глаза. Бросив на него пристальный взгляд, Камбэ горько вздохнул, но, закусив губу, продолжал говорить с неослабевающим жаром.

– Господин, если вы не обуздаете свои страсти, знайте, в нынешний век тоже случаются семейные распри![169] Вспомните о роде Сома, и вам станет ясно, что я имею в виду. Неужели вы не видите, что сами, собственными руками губите род Китагава!

Испугавшись громкого голоса Камбэ, заплакал маленький Иосиаки. Граф с недовольной миной некоторое время молча слушал старика, но, воспользовавшись появлением горничной, доложившей о визите некоего политического деятеля, замял разговор и вместе с О-Суми вышел из кабинета.

Глава IX

1

В последнее время член Общества нравственности виконтесса Сасакура оказалась вовлеченной в кипучую деятельность. Положение виконтессы в свете, ее веселый, живой характер быстро выдвинули ее из среды рядовых участниц Общества, и вскоре она стала чем-то вроде почетного члена его руководства. Приветливая и общительная, она не знала теперь ни минуты покоя. Вот и сегодня она возвращалась с собрания Общества только поздно вечером. У подъезда она встретила мужа, который тоже всего минуту назад подъехал к дому и выходил из коляски. Супруги вместе прошли в дом и, оба усталые донельзя, уселись в кресла.

Виконт был так высок ростом, что едва не касался головой дверной притолоки. Половина его до лица была скрыта густой бородой, и даже руки, на одной из которых блестело золотое кольцо с монограммой, были у него волосатые. Виконт происходил из северного феодального клана и, по шутливому замечанию одного из родственников, походил на медведя, которые водились в его гористых владениях. Глаза у него были узенькие, взгляд приветливый, лицо добродушное, располагавшее к себе. Виконт был ответственным членом правления одного из пятнадцати банков, а так как в прошлом он к тому же являлся главой небольшого феодального клана, то имел обширные связи в обществе. Обязанности свои виконт нес исправно, не рассматривая их только как синекуру, и поэтому на службе считался человеком весьма полезным.

Виконтесса сняла шляпку, украшенную белым пером, положила ее на круглый столик, поправила волосы на висках и, сделав глоток из поданной горничной чашки с чаем, взглянула на часы.

– Уже девятый час… Как ты поздно, однако… – обратилась она к мужу, – Киё и Тэруко, наверное, уже спят?

– Только сейчас изволили уснуть… – ответила горничная.

Дети ложились спать в восемь часов – таков был установленный порядок.

– Да и ты тоже сегодня запоздала… Я заезжал в Дворянское собрание, потому и задержался. А ты опять заседала в этом своем Обществе по улучшению… Забыл, что вы там улучшаете?..

– Да, я была там. А что в Дворянском собрании?

Много было народа?

– О да! Фудзисава держал пространную речь… Любит поговорить!..

– О чем же он говорил?

– Да знаешь, вечная его проповедь… Дворянство – оплот монархии, цвет нации… Ничто не должно марать чести дворянства… Недопустимо попусту заниматься политиканством – это, мол, противоречит воле императора, и все в таком роде…