Человек по природе низок – он всегда готов заискивать перед баловнями судьбы; поэтому симпатии слуг были явно на стороне удачливой фаворитки. А когда графиня покинула дом, О-Суми стала в нем полновластной хозяйкой. Можно себе представить гордость, которую она при этом испытывала! Законная жена изгнана, все в доме покорны каждому ее слову, только что не величают графиней… Захочет выйти – ей подают экипаж, она носит дорогие европейские платья, одних золотых колец у нее больше двадцати… О-Суми упивалась роскошью, о которой не смела и мечтать в девушках. Жажда блеска была, таким образом, удовлетворена. Впрочем удовлетворена ли? Нет, еще тогда, когда графиня жила в особняке, граф иногда замечал, что О-Суми задумчива, что лицо у нее мрачное; на вопрос – не больна ли она? – О-Суми вместо ответа отрицательно трясла головой. Если же он приставал к ней с расспросами, она поворачивалась спиной и разражалась плачем, в котором слышались злость и досада.

В ее расстроенном, окончательно сбитом с толку сознании всплывал образ Синдзи, того самого Синдзи, который пять лет назад, накануне ухода в солдаты, сидел с ней на ступеньках храма бога Хатимана.[166] Кругом не было ни души. «Три года пройдут незаметно, прошу тебя, не сбейся с пути!..» – говорил он, держа ее за руку, а у самого глаза были полны слез. Теперь ей часто представлялись эти глаза – они смотрели на нее с укором, с гневом, с насмешкой.

За все эти годы О-Суми ни разу не видела Синдзи. До нее дошли слухи, что, вернувшись со службы, парень словно рехнулся, что он избил графа, который в ту пору случайно приехал на виллу, повалил его на землю и пинал ногами. Вскоре после этого он куда-то уехал. Где он теперь – никто не знал.

И всякий раз, когда близко, перед самыми своими глазами О-Суми видела обрюзгшую физиономию графа, с тупым, невыразительным взглядом, с морщинками в уголках век, – беспощадными признаками всемогущего времени, ей представлялось загорелое, но привлекательное и смышленое лицо человека, не побоявшегося ударить по этой физиономии ногой. И О-Суми испытывала прилив непонятной досады, в ней закипала злость, и в конце концов она разражалась плачем, причину которого сама бы не сумела объяснить хорошенько. И чем ласковее обходился с ней граф, боясь за ее здоровье и робко предлагая послать за врачом, тем громче плакала О-Суми. «Отстаньте!» – гневно кричала она, повернувшись к нему спиной. В такие минуты она придиралась ко всем, кто попадался ей на глаза.

7

«Любовь – что корь: чем старше возраст, тем тяжелее болезнь» – говорили мудрецы древности. Страсть графа Китагава к О-Суми полностью подтверждала справедливость этого изречения. «И что только он в ней нашел, что так сходит по ней с ума?» – удивлялся даже собственный кучер графа. Все, кто был знаком с графом, считали, что он и впрямь спятил.

Теперь порядки в доме были совсем не те, что а первое время, когда робкая, не знавшая куда деваться от смущения О-Суми впервые переступила порог особняка Китагава. Теперь от одного лишь ее косого взгляда прислугу мороз пробирал по коже. Сам граф, с наслаждением терзавший законную жену, трепещет перед О-Суми и во всем потакает ей, как потакают капризам любимого, балованого ребенка. Расстроенный тем, что О-Суми в последнее время все чаще то мрачно молчит, то вдруг вспылит, нагрубит, а то вдруг плачет от малейшего пустяка, он думает лишь о том, как угодить ей.

Отчасти поэтому он и мучил графиню, и ссылка ее в Нумадзу была вызвана не столько подозрениями, связанными с графом Фудзисава, сколько в первую очередь желанием заслужить такой ценой улыбку О-Суми.

Родители О-Суми каждый месяц получали сумму, равную жалованью служащего первой категории. Даже не называясь графиней, О-Суми до конца своих дней могла бы в почете и в холе жить в доме Китагава. Старый слуга графини Танака, ее горничная Тиё и старая служанка О-Куни были уволены. Все, кто имел несчастье не угодить О-Суми, один за другим безжалостно изгонялись из дома. Даже барышня Митико впервые в жизни изведала отцовский кулак – и все для того, чтобы порадовать любимую фаворитку.

Но О-Суми не становилась веселее, и граф чувствовал себя несчастным. Сегодня, увидев, что она плачет, он окончательно расстроился.

– Полно, полно, ну, сама посуди, из-за чего тебе плакать? Что такое? Я не откровенен с тобой? Это я-то не откровенен? А кто, как не я, отправил жену в Нумадзу? И ты еще называешь меня неискренним! Ведь я разогнал ради тебя всех слуг, я стараюсь, чтобы все было по-твоему… Это ты называешь неискренностью? Что, что? Я непостоянен? – граф рассмеялся. – Ох, уж эти мне женщины! Неужели ты не видишь, что у меня на сердце? Ну, не плачь же, не надо плакать!

Но О-Суми продолжала всхлипывать.

– Чем ты недовольна? Ну скажи, чего ты хочешь? Что, что такое? Умереть?.. Не болтай глупости!

– Да, да, глупости… Ведь давно же известно, что я дура! Если вам не по душе такая дура, лучше было с самого начала не привозить меня сюда… Ах, как мне тяжело! Лучше бы я умерла!

– Нет, как видно, ты и впрямь нездорова. Определенно, ты больна. Нужно показаться врачу… Позвать Аояги… Все как рукой снимет… Со мной тоже так бывало…

– Заладили: больна, больна… Ничего я не больна! – О-Суми со злостью оттолкнула руку графа, когда тот попытался было ласково погладить ее по спине, и закусила зубами край рукава, заглушая рыдания.

Граф, изумленный, растерянный, смотрел на ее плечи, дрожавшие мелкой дрожью. Не найдясь, что сказать, он встал со стула и принялся расхаживать из угла в угол. В этот момент снизу, из сада, долетели детские голоса и смех. Граф выглянул в окно.

Внизу на зеленой лужайке две маленькие девочки, повязанные красными поясами, в одинаковых прическах, похожие друг на друга как две капли воды и лицом и костюмом, учили ходить маленького мальчика, одетого в серенькое фланелевое кимоно, повязанное лиловым пояском. Мальчику только недавно миновал год, и он делал свои первые шажки. За детьми шла молодая служанка.

– Что это, девочки уже вернулись из школы? Впрочем, правильно, ведь сегодня суббота… Гляди-ка, он уже ходит, ходит! О-Суми, поди же сюда, взгляни!

Но О-Суми не двинулась с места; чтобы сгладить неловкость, граф открыл окно и окликнул детей. Девочки взглянули вверх и отвесили отцу поклон. Это были младшие сестры Митико по отцу, рожденные от другой матери – Фусако и Ёсико.

– Ведите его сюда, малыша… Послушай, О-Суми, погода отличная, поедем покатаемся в Хорикава…

– Поезжайте.

– Я говорю – поедем вместе…

– Не нужны мне ни ваши ирисы, ни вишни… Можете любоваться сами…

– Беда с тобой, право… А, вот и он, наш Аки!

– Он уже сам ходит, папа, правда! – одна из девочек отпустила ручку малыша, и тот, вытянув пухлые ручонки, проковылял через комнату к О-Суми и ухватился за ее колени. О-Суми с досадой взяла ребенка на руки.

– А где Митико?

– Старшая сестрина вместе с нами вернулась из школы…

– Где же она? Чем она занята? Эй, позвать сюда Мити!..

Служанка, услышав приказание, вышла из комнаты.

– Сестрица такая упрямая, нехорошая. Совсем не хочет с нами играть!

– Правда, папа! Она даже разговаривать с нами не хочет!

– В самом деле? Дрянная девчонка!

– Мы звали ее поиграть с Аки, а она сидит за столом и все пишет, пишет… Не люблю ее!

– И я тоже… Гадкая, нехорошая сестрина!

– У старшей барышни взгляд точь-в-точь, как у госпожи… – вставила О-Суми.

С тех пор как месяц назад Митико поселилась в доме отца, она, если можно так выразиться, очутилась одна в стане врагов. С матерью ее разлучили, общаться с семьей Сасакура не разрешали, даже писать матери письма было запрещено. Тиё больше не служила в доме, старую О-Куни прогнали, из прежних друзей Митико оставался только пес Нэд. Те из слуг, кто в душе сочувствовал Митико, из страха перед О-Суми старались не проявлять свои симпатии к девочке. В доме отца Митико была одинокой, как странник в пути. И подобно тому, как еж, защищаясь, топорщит свои иголки, так и Митико все больше ожесточалась, стараясь ни в чем не уступить, не покориться своим врагам. Вот почему новые слуги, впервые узнавшие девочку, находили ее странной, удивлялись ее угрюмости, а столкнувшись с ее упрямством, дивились еще больше, считая Митико скверным, испорченным ребенком. Обе ее простенькие, наивные младшие сестренки пользовались куда большей популярностью у домашней челяди, чем красивая старшая барышня.